Библиотека Дон Кихота
Шрифт:
В первом томе этого пространного романа есть примечательная глава под номером XX. В ней, на наш взгляд, лучше всего передан конфликт между так называемой Книгой и надвигающейся на Неё Пустотой. В упомянутом эпизоде на землю спускается необычайно темная ночь, такая темная, что не видно даже звезд. Это летом, в Испании, где облака — крайняя редкость?!
Эта тьма вселяет в душу верного оруженосца Санчо Панса такой неподдельный ужас, что он ни на шаг не может отойти от своего господина. Боясь, что Дон Кихот бросит его, Санчо тайком стреножит Росинанта. Все попытки Дон Кихота отправиться на поиски приключений, оказываются напрасными: конь делает лишь беспомощные скачки на месте. Эта сцена вызывает вполне оправданный смех у читателей. Но если обратиться к тайной символике, то становится ясно, что конь рыцаря — символ его плотской мощи, а сам всадник олицетворяет несгибаемый дух. Отсюда можно сделать следующий вывод: страх оказался такой силы, что он буквально парализовал боевого коня, читай тело, плоть рыцаря, хотя, чтобы не унижать достоинства своего героя, Сервантес и преподносит нам эту сцену в комическом виде, перекладывая всю ответственность на оруженосца и тем самым снимая печать позора с самого Дон Кихота: это не он испугался, это Санчо стреножил его коня.
Санчо в этом смысле более откровенен, чем его господин. Он испугался настолько, что ни на шаг не может отойти от рыцаря. Между тем, от страха оруженосца начинает мучить медвежья болезнь. Вполне понятная реакция организма.
Итак, мы читаем: «Однако, столь великий страх владел его (Санчо) сердцем, что он не отважился на ноготок отойти от своего господина. А с другой стороны невозможно было и думать о том, чтобы не удовлетворить свое желание. И вот как он вышел из этого затруднения: он отнял правую руку, которой держался за заднюю луку седла, развязал ею потихоньку, без всякого шума, шнурок, на котором только и держались его штаны, после чего они сразу же упали ему на пятки и обхватили их как колодки; затем со всей возможной осторожностью поднял рубашку и выставил на воздух оба свои полушария, которые были не малого объема. Когда все это было проделано и Санчо казалось, что главная трудность им преодолена и что он уже почти выпутался из своего тяжкого и мучительного положения, явилось новое затруднение еще похуже: он стал опасаться, что ему не удастся проделать свое дело без шума и треска, и поэтому стиснул зубы, втянул голову в плечи и изо всех сил старался удержать дыхание. Но несмотря на все эти старания, ему все-таки не повезло, и под конец он издал негромкий звук, нисколько не походивший на те звуки, которые приводили его в такой ужас. Услышав его, Дон Кихот сказал:
— Что это за звук, Санчо?
— Не знаю, сеньор, — ответил тот. — Должно быть, еще что-нибудь новенькое: ведь приключения и злоключения приходят все разом.
Затем он вновь решил попытать счастье, и все обошлось так благополучно, что он без шума и новых тревог освободился наконец от тяжести, которая столь его угнетала. Но у Дон Кихота обоняние было развито не менее чем слух, а Санчо стоял совсем рядом, словно пришитый к его боку, так что испарения снизу поднимались к нашему рыцарю почти по прямой линии; поэтому не могло не случиться, что кое-что донеслось до носа Дон Кихота, который почувствовав запах, поспешил себя защитить, зажав нос пальцами, и, немного гнусавя, сказал Санчо:
— Сдается мне, Санчо, что ты сильно струсил.
— Что струсил — это верно, — ответил Санчо, — а только почему ваша милость заметила это сейчас, а не раньше?
— А потому, что никогда еще от тебя не пахло так сильно, как сейчас, и притом совсем не амброй, — ответил Дон Кихот.
— Это вполне возможно, — сказал Санчо, — только виноват в этом не я, а ваша милость: зачем вы таскаете меня в ненужное время по непроезжим дорогам?
— Отойди-ка в сторонку, дружок, шага на три или четыре, — сказал Дон Кихот, все еще продолжая зажимать нос пальцами, — и впредь не распускайся и не забывай, что ты должен относиться ко мне с уважением; я слишком свободно с тобой разговариваю, и это толкает тебя на непочтительность.
— Бьюсь об заклад, — воскликнул Санчо, — ваша милость думает, что я сделал кое-что такое, чего делать не полагается!
— Лучше не трогать того, что ты наделал, друг Санчо, — ответил Дон Кихот.»
Но страх и образ Пустоты в этой главе не является доминирующей смысловой константой. Здесь отчетливо проступает и образ той Книги, что и стала причиной всего романа и всех бесконечных злоключений Дон Кихота.
Чтобы хоть как-то преодолеть этот Первобытный библейский ужас, Санчо, перед тем, как опорожнить кишечник, начинает рассказывать Рыцарю Печального Образа довольно странную и абсолютно бессвязную историю. Приведем ее здесь целиком, потому что тайный смысл этой нелепицы, на самом деле, необычайно глубок. Итак, мы читаем во все той же загадочной XX главе первого тома: «И подойдя к своему господину, он положил одну руку на переднюю луку седла, другую на заднюю, и прижался к левому бедру Дон Кихота, боясь отдалиться от него хотя бы на один палец: так устрашили его мерные удары, беспрерывно до них доносившиеся».
Здесь не лишне будет напомнить, что имя, которое взял себе идальго Алонсо Кихано Добрый, переводится с испанского как та часть доспехов, которая и прикрывает бедро рыцаря и к которой и прильнул в конец испуганный оруженосец (кихота). Получается, что от страха Санчо прильнул к самой сути своего господина, к Кихоту, или кихоте. Вот такая весьма интересная игра слов получается. Прильнул, чтобы в святом невежестве своем и поведать рыцарю самую суть происходящего, чтобы раскрыть, так сказать, смысл основного конфликта.
Но чтобы разобраться в этом получше, нам следует вновь вернуться к тексту. А там, в тексте, мы читаем: «Дон Кихот попросил Санчо Панса исполнить обещание и рассказать ему для развлечения какую-нибудь историю, на что оруженосец ответил, что он бы охотно это сделал, если бы его не пугал этот грохот и кромешная Тьма, воцарившаяся в мире.
— Но все же я постараюсь рассказать вам одну историю, и если только мне удастся ее кончить и никто мне не помешает, вы увидите, что лучшей истории нет на свете. Слушайте же внимательно, ваша милость, я начинаю».
Вот оно великое схождение Пустоты и Книги, явленное в самом тексте бессмертного и таинственного романа! Заметим, что Книга в этом эпизоде мимикрирует, прикидывается народной побасенкой. Но от этого лишь ярче, отчетливее проявляется ее изменчивая, живая суть. Книга может разворачиваться, плести сюжет до бесконечности, лишь бы Её никто не прерывал. Рассказывая, Санчо преодолевает таким образом свой Страх. В этом рассказе оруженосца и проявляется животворящая сущность самой Книги, преодолевающей Пустоту и Тьму.
И здесь нам вновь следует вернуться к тексту:
— Итак, что было, то было, — продолжил Санчо, — коль что доброе случится, пускай оно будет для всех, а коль злое что — для того, кто сам его ищет. И заметьте, ваша милость, сеньор мой, что древние начинали свои сказки не как попало, а непременно с изречения Катона Цонзорина римского, которое гласит: «А злое — для того, кто сам его ищет». Эти самые слова к нам подходят, как кольцо к пальцу: сидела бы ваша милость смирно и не бродила бы в поисках за злом! Не лучше ль нам вернуться по другой дороге, раз никто нас не заставляет идти именно этой, где со всех сторон на нас лезут всякие ужасы?
— Продолжай свой рассказ, Санчо, — сказал Дон Кихот, — а по какой дороге нам ехать — это уж предоставь мне.
— Продолжаю, — ответил Санчо. — Итак, в одном местечке Эстремадуры жил пастух коз, иначе говоря, козопас, и этого пастуха коз, или козопаса, как рассказывается в моей истории, звали Лопе Руис, и этот самый Лопе Руис был влюблен в пастушку, которую звали Торральба, и эта пастушка по имени Торральба было дочерью одного богатого скотовода, а этот богатый скотовод…
— Если ты таким образом будешь рассказывать свою историю, Санчо, — перебил Дон Кихот, — и повторять по два раза каждое слово, так ты ее в два дня не кончишь: рассказывай связно и толково, как разумный человек, — а нет — так замолчи.