Библиотека Дон Кихота
Шрифт:
Воронов с еще большим жаром принялся ковырять отверткой, и все крупнее и крупнее стали отколупываться щепы. Они полетели в разные стороны, и одна из них до крови поранила профессорскую ладонь. Кровь засочилась и начала капать прямо вовнутрь ящика, на опилки полувековой давности.
У начитанного Воронова невольно возникла ассоциация с графом Дракулой. Казалось, что профессор пытался вскрыть не ящик, набитый книгами, а гроб самого Носферату, и теперь его, Воронова, кровь была призвана оживить мертвеца.
Впечатление это усилилось еще и потому, что профессорская кровь тут же исчезла, словно в мгновение ока впитавшись в высохшие от времени опилки и стружки. Дальше орудовать своей китайской отверткой с наборной ручкой он поостерегся и принялся почему-то жадно слизывать сочащуюся кровь с пальца.
Солнце, между тем, давно покинуло зенит и неумолимо приближался вечер.
Воронову показалось, будто ящики с книгами из груды дерева,
Воронов неожиданно представил себе кадры из нашумевшего триллера «Матрица». Там герой в исполнении Киану Ривза входит в глобальную компьютерную сеть и становится элементарной частицей некой виртуальной реальности. Герой фильма делается игрушкой в руках враждебных сил, собирающихся перепрограммировать вселенную.
Книги, собранные в ящиках в этом зале, казалось, намеривались сделать нечто подобное. Они словно мстили людям за свое полное забвение. Это была огромная, нет, колоссальная стая вампиров, готовая в любую минуту вырваться на свободу и показать людям кузькину мать, показать, кто в доме хозяин. Для того, чтобы эта мегабомба взорвалась, наконец, не хватало лишь самого малого: капли крови живого существа. И теперь эта капля уже была у них внутри, в склепе, в начинающей оживать могиле. Книги жадно касались этой капли и каким-то образом передавали из ящика в ящик, словно священный потир во время мессы: каждый должен был попробовать кровь и ощутить новый прилив жизни.
А солнце, между тем, неумолимо стремилось скатиться за горизонт. В зале, где были свалены книги, становилось все мрачнее и мрачнее. Воронов почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Чтобы не упасть, он присел на пол, прислонившись к ящикам спиной. И тогда всем существом своим он ощутил, что сзади него начинает оживать Зверь, причем, Зверь неведомой, страшной силы. Все ящики слегка заколыхались, и по залу прошел звук, похожий на глубокий вздох, идущий из каких-то невероятных глубин.
И тут Воронову по-настоящему стало страшно. Только теперь он понял, что имел в виду Грузинчик, когда рассказывал ему о своем Страхе. Этот звук леденил душу, разрушал мозг, лишая человека воли. У Воронова перехватило дыхание… Еще немного и он умрет. Надо вставать и бежать отсюда, бежать без оглядки, бежать, куда глаза глядят. Бежать вместе с Грузинчиком. Теперь понял, как сходят с ума? Так и сходят! Сначала Страх, а затем мозги можно выбросить на помойку, как перегоревшую лампочку.
Книги рисовались Воронову кровожадными монстрами. Это они готовы были сожрать всю планету, всю без остатка. На их издание уходили тонны и тонны леса. Планета лишалась лесов и все ради книг, ради нескольких больших библиотек, наподобие ленинской. И в дальнейшем книги потребуют еще жертв, потребуют еще больше леса. Уже давал знать о себе парниковый эффект и постепенно надвинулось на планету глобальное потепление. Еще немного и начнут таять льды Гренландии. Вода буквально хлынет на Европу. Первой под воду уйдет Голландия: эта страна расположена ниже уровня моря. Вода затопит все вплоть до Среднерусской возвышенности, до Уральских гор. Книги рано или поздно сожрут весь лес. Обезумев, они заставят людей печатать себя все больше и больше, подсадив своих читателей на сюжеты, и сделают из них настоящих наркоманов, только не героиновых, а книжных. Люди не смогут больше жить без этих пустышек. Читающая книжная европейская цивилизация во многом по этой причине уже давно лишилась своих густых лесов. Еще римский историк Тацит писал о Германии, как о стране непроходимых чащ, а сейчас — это лысая страна автобанов и правильных домиков, где лес больше напоминает регулярный городской парк, а не бесконечный зеленый таежный массив. Англия, страна друидов, этих магов леса и вековых деревьев, также стала территорией декоративных посадок. Знаменитый Шервудский лес давно ушел в мир преданий, воспоминаний и легенд. Все эти деревья сожрали Гете, Шиллер, Шекспир, Диккенс, Сервантес и лютеранская Библия. Вот они, чемпионы по тиражам! Именно эти авторы бьют все рекорды по количеству переизданий. Но что еще может произойти со старушкой Европой, если она станет свидетелем очередного книжного бума?!
Воронов понял, что если Оно, которое начало оживать прямо у него за спиной, вздумает вздохнуть так еще раз, то ему просто не пережить этого Вздоха. И тут Воронов на удивление самому себе начал молиться, молиться страстно и неумело. Он молился, как мог. Так молятся солдаты во время бомбежки, или перед атакой, желая непременно обрести заступничество на небесах. Слова, обращенные Отцу
Воронов искренне надеялся, что слова молитвы спугнут, отодвинут этот Вздох, который, кажется, готов был вот-вот родиться в деревянных недрах этого саркофага. А ящики, между тем, все источали и источали смолу, словно заранее оплакивая судьбу многих и многих лесов, которые люди собирались загубить в ближайшем будущем.
Воронов продолжал молиться, молиться неистово, по-детски. А смола все сочилась и сочилась крупными желтыми липкими каплями, падая на пол, стекая прямо на спину Воронова, делая его дорогой костюм непригодным для дальнейшей носки. Смола словно стремилась приклеить Воронова к ящикам, чтобы он никуда не убежал и остался сидеть здесь навечно.
Сейчас он молился, как молятся по-настоящему напуганные дети, в отчаянии пытаясь скрыться за спиной Родителя своего. А Бог и есть Отец наш милосердный, имя которому — Любовь. Любви и Заступничества алкала насмерть перепуганная душа Воронова, проходя по адским лабиринтам Первобытного Страха и Одиночества. Молиться, молиться как можно неистовее, дабы оттянуть, дабы задержать этот Вздох. Пусть не дышит, пусть замрет, пусть успокоится То, что скрыто в этих ящиках. Это нельзя, ни в коем случае нельзя выпускать в мир. Нельзя!.. Господи! Укрепи меня, Господи! Не оставь меня в долине Смерти! Протяни длань свою, Господи! Выведи, выведи меня отсюда! Выведи к Свету, Господи! Яви, яви, Господи, мощь и силу Свою, порази посохом Своим детей Тьмы и Ужаса. Защити, защити, Господи! Ибо не за себя одного молю Тебя, Отец наш. Молю за всех. Всем, всем будет плохо, если вздохнет, лишь вздохнет еще раз То, что притаилось у меня за спиной, Господи! Я первый и последний, кто будет свидетелем этого Вздоха — а дальше лишь упадок и разрушение, дальше гибель и мерзость, и Страх, Страх, Страх!!! Ох! Как болит голова! Как она раскалывается на части!
И больше Воронов уже не мог четко произносить слова молитвы. Они растягивались так, словно виниловую пластинку поставили не на ту скорость: окончания фраз тянулись, как тянется жвачка, неприятно прилипая к пальцам.
Все теперь было готово к тому, чтобы в недрах деревянного саркофага родился очередной Вздох.
Испания. XVI век. В нескольких милях к северу от Манзанареса. Вента де Квесада
Бывший алжирский пленник Мигель де Сервантес Сааведра, сидя у ворот венты де Квесада, проснулся от того, что услышал слабый стон, стон боли и отчаяния. К такому стону он так и не смог привыкнуть, хотя насмотрелся в Алжире всякого. Этот стон он смог бы с легкостью различить среди прочих звуков, смог бы уловить его даже на очень большом расстоянии, даже среди ночных шумов в самом сердце глухого леса. Сердце Мигеля было буквально настроено на то, чтобы безошибочно улавливать и распознавать подобные звуки.
Стон был слабым, еле различимым. Казалось, что тот, кто стонал, не хотел, чтобы его страдания причинили хоть кому-нибудь беспокойство. Казалось, что стонущий словно стесняется собственных страданий. Таким тихим, таким глухим, таким сдержанным и полным несгибаемого мужества был этот стон. Но именно потому, что стон этот был таким тихим, таким благородно скромным в своем выражении, он и смог пробудить Мигеля от его тяжелого сна, в котором он, Мигель, в очередной раз пытался безуспешно бежать из алжирского плена. Если бы сам Мигель вдруг застонал, то он застонал бы точно также: сдержанно, еле слышно, так, чтобы никто, ничего не услышал, потому что это слабость, а слабость — позор, а позора благородные души стараются избежать и если все-таки стонут, то как-то очень и очень тихо. Это как слезы Бога, которых никто и никогда не должен видеть. И Мигель вдруг проникся такой любовью к тому, кто так скромно и сдержанно дал волю своей скорби, там, за высокой каменной оградой венты де Квесада. Это давала знать о себе душа родственная, слепленная из того же теста, что и его собственная. И Мигелю во что бы то ни стало захотелось посмотреть на страдальца. Но не просто поглазеть как обыкновенному простолюдину, а лишь бросить украдкой взгляд, дабы не смущать того, кто и без того унизил себя хотя и слабым, но все-таки стоном. Мигель понимал, что в этом деле надо быть необычайно деликатным: чужая благородная душа невольно открылась миру, и ты стал свидетелем подобного таинства. Это и твое испытание. Не проявишь должной деликатности, и тут же сам потеряешь частицу благородства, а там недалеко и до полного ничтожества.
Поэтому, повинуясь первому желанию, Мигель вскочил было на ноги и измерил взглядом глухую стену, но потом опять сел на землю. В самом деле, зачем суетиться? Он что, начнет сейчас подпрыгивать, чтобы попытаться разглядеть страдальца? Или, чего доброго, начнет перелезать через ограду? Нет. Это уж слишком. Стыдно. Нельзя, нельзя праздно глазеть на человека, когда он находится в таком состоянии. Предложить помощь? Это еще унизительнее. Сочувствие лицемерно: ты никогда не испытаешь в полной мере чужих страданий.