Библиотека Дон Кихота

Жаринов Евгений Викторович

— Хорошо, хорошо. Это я уже слышал. Зачем столько раз повторять одно и то же. Скажи лучше, кто тобой владеет? Чей ты раб?

— Я раб бывшего грека, — начал Мигель.

— Как его имя? — нетерпеливо переспросил дей.

— Его зовут Дали-Мами.

— Отныне, испанец, ты будешь моим рабом. Я забираю тебя у грека.

— Как вам будет угодно, — покорно поклонился Мигель. Смертная казнь, судя по всему, откладывалась.

— А теперь возвращайся в тюрьму.

И Сервантеса под конвоем увели назад в тюрьму.

Из всех участников неудачного побега больше всего пострадал несчастный садовник Хуан: он был повешен. Мигель воспринял эту утрату очень близко к сердцу: ему так и не удалось увести всех своих товарищей из-под карающей десницы Гассан Паши.

Бывший венецианец все-таки сумел нащупать слабое

место своего противника. Мигель чувствовал свою ответственность за всех, кто когда-то доверился ему. И теперь бедная загубленная душа садовника Хуана навечно должна была стать укором испанцу. Эта душа как тяжелые вериги повиснет на нем. Получи, истинно верующий, последний «подарочек» от человека, сумевшего вовремя поменять религию и теперь числящегося по другому ведомству. То, что плохо для христианина, в исламе загубленная жизнь иноверца может быть оценена как достоинство. В исламской загробной иерархии это обстоятельство лишь придает крылья душе и способно вознести ее в самый рай. Получается, что одним выстрелом можно убить двух зайцев: и наглому испанцу отомстить (пусть теперь мучается угрызением совести), и себя вознести, вознести в рай, к гуриям, к этим несовершеннолетним девственницам-красавицам, которых ты бесчисленное множество раз можешь лишать невинности и на следующий призыв твоего желания они все равно предстанут пред тобой такими же чистыми, как снег Гималаев, который увидел один из самых знаменитых венецианцев мира по имени Марко Поло. Вот что я понимаю под раем, испанец. Ну, что? Кто выиграл, за кем осталось поле боя, а? Ты спрашивал, наглец, про мой петушок, которому слегка подрезали крылышки, но этот петушок, испанец, еще потопчет курочек, да каких! А тебе гореть в аду, в аду угрызений совести! И все это благодаря бедолаге садовнику Хуану. Если это не мат, испанец, то шах. Мы, венецианцы, лучше вас владеем искусством интриги.

И Мигелю теперь каждую ночь начал сниться бедный садовник Хуан. Скромный маленький человек почтенного возраста. Он никогда не был воином и в плен попал совершенно случайно. У себя на родине, в Испании, Хуан был тоже садовником, потому что никем другим в этом мире он просто и не мог быть. Хуан любил, нет, обожал розы. Казалось, он знал про них все. Его работа в качестве раба-христианина в саду своего нового хозяина, бывшего европейца, вероотступника Ясана, была легкой и радостной. Садовник сумел разбить такой бесподобный сад, сумел развести такие розы, привезенные сюда со всех концов света, что прозелит Ясан только благодаря этому стал местной знаменитостью.

Казалось, зачем Хуану-садовнику надо было бежать из этого цветущего рая? Вряд ли у себя на родине он смог бы найти возможность так удачно воплотить свой дар, дар садовника, ухаживающего за такими капризными цветами, как розы.

Когда-то Хуан был личным садовником знаменитого испанского гранда Франциска де Менезиса. В плен хозяин и его верный слуга попали вместе. В Алжире их ждала разная участь. Хуан так и остался садовником и смог устроиться по призванию, а его господин Франциск де Менезис также приобрел известность среди алжирских пленников, но только в совершенно ином смысле. Он принадлежал к узкому кругу гордых и непокорных людей, выходцев из испанской знати, которые даже в плену вели себя столь независимо, что прозелиты всех мастей ненавидели их лютой ненавистью и не убивали их лишь потому, что надеялись получить очень большой выкуп. Это были гордые кавалеры рыцарского ордена Ионитов. Мигелю удалось каким-то образом добиться дружбы Франциска де Менезиса, этого непростого и очень гордого человека. Он-то и подсказал Сервантесу использовать в своем побеге услуги садовника Хуана.

Мигель хорошо помнил свою первую встречу со скромным слугой Франциска де Менезиса. Сервантес хотел поговорить с садовником по душам, стараясь не произносить в разговоре имя гранда. Кто знает: бедолага даст согласие из страха или почтения, но ни то, ни другое не могло стать твердой гарантией успеха. О гроте в саду Хуан мог донести в любую минуту, если бы у него сдали нервы, и если бы у него у самого не было веских причин к бегству.

Хуан в тот день как обычно работал в саду. Мигель, прежде чем начать разговор, решил приглядеться к человеку, от которого так много зависело в его плане. Тщедушный, маленького роста, лысоватый, лет пятидесяти человек.

Невзрачная личность, одним словом. Нет, такому доверить столь ответственную роль, укрыть на долгий срок в гроте беглецов, может лишь безнадежно сумасшедший. Мигель уже собрался уходить, как вдруг вспомнил слова Франциска де Менезиса: «Посмотрите, как хорош Хуан в саду, Сервантес, и тогда вы все поймете.» Мигель решил задержаться. На почтительном расстоянии он стал наблюдать за работой скромного на вид садовника. Нет. Все очень буднично. Ничего особенного. И так продолжалось до тех пор, пока Мигель не сообразил, что смотреть следует не на самого человека, а на его руки и розы, за которыми он так любовно ухаживал. Руки, узловатые, сильные, изуродованные грубой работой с землей, лопатой, а где и киркой (алжирская, как и испанская, почва не из легких), эти руки, которые и руками-то назвать нельзя было, вдруг необычайно преображались, обретая легкость рук музыканта-виртуоза, когда приходилось касаться ими, словно струн или клавиш, слабых хрупких лепестков роз. И капризницы, привезенные сюда, в Африку, со всего света, казалось, так и ждали этих нежных, этих полных любви прикосновений землистых загрубевших пальцев, больше похожих на уродливые сучки давно высохшего дерева.

Между розами и садовником существовала какая-то ведомая только им самим связь. Мигель чувствовал, что, подглядывая за работой Хуана, он словно совершает святотатство. Розы, казалось, оживали, оживали прямо на глазах. У каждой обнаруживался особый только ей присущий характер. Одна роза в буквальном смысле ревновала садовника к другой. И каждый цветок жаждал прикосновения этих неуклюжих заскорузлых пальцев, жаждал, как утренней росы, как спасительной влаги в зной, как луча яркого теплого солнца после холодной ночи.

Мигель понял, что скромный на вид Хуан для этих роз был всем. Они любили его, как могут любить только женщины своего единственного, своего суженого, своего данного самим Богом мужчину. И мужчина этот был для них для всех один. И розы, капризные розы вынуждены были, переступая через свою гордость, через свой сложный характер (ведь у каждой из них на всякий случай были припасены и острые шипы), до самозабвения тянулись к пальцам Хуана, забывая в блаженный миг прикосновения о злой ревности. Это был самый настоящий гарем. А скромный Хуан считался здесь непревзойденным любовником. Он как никто другой понимал всю женскую природу своих обожаемых роз. Понимал и любил ее, стараясь не обижать ни одной из собранных здесь со всего света красавиц.

Вам нужно мое прикосновение, красавицы мои, вам нужна моя любовь — вот она: берите, берите ее! У меня этой любви так много, розы мои, что на всех, на всех хватит. Она прольется на вас, как летний ливень в сухой зной, она согреет вас в холод, она напитает ваши корешки, похожие на стройные дамские ножки. Моей любви нет предела, красавицы мои. Пейте, пейте ее. Ну, кого я еще не коснулся, кого не погладил по нежной головке, по этим кудрям, по этим лепесткам. Вы же сами знаете, как люблю я вас, красавицы мои, розы мои. И не надо колоть мне пальцы шипами. К кому вы ревнуете меня? Дурочки! Вся душа моя — это огромный, огромный сад, в котором каждой из вас найдется свой уголок. Места всем хватит!

Хуан работал и о чем-то нежно шептался с розами, иногда оставляя на лепестках маленькие пятнышки крови от уколов, которые тут же исчезали, словно цветы жадно всасывали их в себя, чтобы хоть какая-то частица Садовника осталась внутри их цветочной плоти.

Мигель понял, что имел в виду Франциск де Менезис, когда сказал ему: «Посмотрите, каков Хуан в саду, и вы все сами поймете».

Гассан Паша решил сделать казнь показательной. Он собрал всех, кого нашли 30 сентября в злополучном гроте. Эшафот и виселицу соорудили посередине тюремного двора.

Вывели Хуана со связанными за спиной руками. Он равнодушно смотрел на происходящее. Собственная участь его не волновала.

Когда палач накинул на шею садовника тяжелую петлю, то только тогда Хуан словно проснулся и начал оглядываться по сторонам, будто ища взглядом кого-то из тех, кого он на беду свою так долго укрывал в гроте.

Гассан Паша из милости позволил присутствовать и католическому священнику.

Хуан поцеловал крест, прочитал «Отче наш», получил отпущение грехов, но все равно продолжал кого-то жадно искать среди собравшихся свидетелей его казни.