Билет в синема
Шрифт:
– Что значит «экзотические танцы»? – подняла она голову от стола. – Поясните, пожалуйста.
– Ну, шимми, там, тустеп. Кекуок.
– Кекуок?
– Кекуок. «Мама трет налиму бок, дети пляшут кекуок», – процитировал он. – Хотите, покажу?
– Благодарю, не надо. С вас три семьдесят за объявление.
«Импресарио и педагог с мировым именем А. Дранков, – читал он похохатывая через неделю в рекламном уголке «Крымского вестника», – объявляет набор в школу бальных, характерных и экзотических танцев. Возможность получить за короткий срок работу в ревю, варьете, и кабаре России и Европы».
– Слушай, это же настоящее жульничество, Абрам! – кричал зять. – Какой импресарио с мировым именем? Какая работа в варьете? Ты в
– Да ладно тебе, – отмахивался он. – Я же пишу – «возможность». Никому ничего не обещаю! Кто пошустрее, может, и устроятся. А импресарио – вот, смотри! – махал корочкой диплома. – В типографии заказал, где визитки печатают. Красотища!
Авантюра, на удивление, удалась. Наплыв в открытую им танцевальную школу на втором этаже дома Анненкова был неслыханный, записываться ехали из Евпатории, Бахчисарая, Алупки, Ялты. Он переманил к себе, переговорив наедине в трактире, выпивавшую аккомпаниаторшу Розалинду Юрьевну, подкараулил вечером вышедшего после занятий в пащенковском танцклассе педагога Гурецкого обремененного большой семьей, посулил в случае перехода к нему платить в полтора раза больше.
– Неловко как-то знаете, – растерянно протирал тот стекла пенсне. – Мы ведь с Семеном Игнатьевичем вместе начинали, с нуля можно сказать.
– Задаток хотите? – перебил он его.
– Задаток?
– Задаток, задаток!
Полез в карман, вытащил пятирублевку, помахал в воздухе.
– А червонец не могли бы?
– Червонец не могу.
Через полгода в танцзале его школы с натертым канифолью паркетом и зеркалами по стенам топталось в три смены до сотни учеников. Он съехал со ставшего тесным помещения, взял в аренду просторные апартаменты в доме московского богача Чумакова на Морской, нанял дополнительно двух педагогов и тапера. Денежка капала, он рассчитался с Гиршем, дал ему, в свою очередь, полторы сотни на расширение фотоателье, в котором стал совладельцем. Пошил в модной мастерской m-me Сесилии визитку – черный жакет со скошенными полями, серые брюки в полоску, накупил рубашек с крахмальными воротничками и отдельными манжетами, дюжину пестрых галстуков. Нанял меблированную квартиру в центре города, заимел извозчика, выписал из Феодосии младшего брата и сестру – пусть поживут по-людски, а, там, глядишь, и к делу какому приспособятся.
Успех, какому позавидуешь. Доходное дело, в банке круглый счет. Хорошенькие ученицы вокруг вьются, крылышками машут, ножками сучат: «Ах, Абрам Иосифович, ах, какой вы право!», несколько наиболее сговорчивых успело побывать у него в постели. В амурных отношениях у него правило: никаких обязательств, никаких, там: «мадам, я у ваших ног», «мадемуазель, позвольте предложить вам руку и сердце!» Все без канители: завалил, и – адью! Для самых прилипчивых придумал романтическую историю, в которую сам немедленно поверил: тайно обручен с землячкой, феодосийской красавицей, гречанкой Ауранией Ксенакис, не в силах нарушить клятву.
– Пойми меня правильно, Соня! (Сашенька, Лера, Вероника)
Об этом отрезке его жизни вспоминал впоследствии пасынок старшей сестры, впоследствии сподвижник Александр Лемберг:
«Если в доме, куда он приходил, не было пианино или других музыкальных инструментов, то у него в кармане почти всегда были какие-то дудочки, свистульки, рожки, гребенки, которыми он прекрасно владел и, на худой конец, когда при себе ничего не было, он тут же экспромтом брал стаканы, бутылки, графины, чашки – все, что попадалось под руки, доливал водой, и у него получался музыкальный ансамбль, который в его руках чудесно звучал. Среди молодежи и в обществе пожилых людей его очень любили. Не было в городе свадьбы, именин, дня рождения или же других торжественных вечеров, чтобы его не приглашали; он умел веселить и занимать компании, с ним было легко и просто, его музыкальные способности активизировали участников вечеров независимо от возраста. Он не пил, не курил, но общество девушек его вполне устраивало, их он очень любил, и они ему отвечали взаимностью. В городе все его знали, одевался он по последней моде, лучше всех носил цилиндр, единственный в городе».
Фортуна продолжала строить ему глазки. Соскучившись по фотографии выбрался в один из погожих деньков в сопровождении Левушки к морю, в живописную Южную бухту. Поднялись, таща аппарат и треногу, на скальный утес, выбрали удобное место для съемок. Снимали морские виды со стоявшими в бухте судами, парусники на горизонте, расположенные неподалеку каменные доки Лазаревского адмиралтейства. Брат по его команде прикрывал шляпой объектив от прямых солнечных лучей, включал в нужный момент, высоко держа над головой, магниевую вспышку. Наснимали полную катушку, закусили захваченными из дому пирожками с капустой, запили кисловатым пивком из бутылок. Спускаясь по мосткам к центральной верфи обратили внимание на скопление народа вблизи стапелей, на которых возвышалась громада трехтрубного судна.
«Никак «Очаков»? – всматривался он щурясь от солнца. – В газетах писали. Глянем, а?»
Толпившаяся под эстакадой среди гор металла и леса публика собралась, судя по всему, в связи с каким-то событием. Визитки, льняные костюмы, шляпы, военный оркестр на свежесколоченной эстрадке.
Он остановил пробегавшего мимо знакомого репортера «Крымского вестника»:
– Ждем кого?
– Путилов прибыл. И немцы-разработчики. Спускают через час на воду крейсер.
– Путилов? Это кто такой?
– Вы что, про Путилова не слышали? – воззрился тот на него. – Миллионщик, один из заправил Русско-Азиатского банка. У него пол-России в руках… Извините, бегу!
На лице Дранкова читалась работа мысли: «Миллионщик… пол-России подмял»…
– Катушку свежую заряжай! – крикнул брату. – И вспышки готовь!
Счастье – птица мимолетная: проморгал, пеняй на себя. Оттаптывая ноги, работая локтями, он протиснулся в первые ряды приглашенных. Дождался выигрышного момента, щелкнул затвором, когда столичный магнат в золотых очках хряснул бутылкой «Шампанского» на бечёвке о свежеокрашенный борт корабля. Ринулся не мешкая на извозчике в фотоателье, обработал с Гиршем пленку, оттонировал позитивы, несколько часов ретушировал «беличьей» кисточкой готовые снимки. Вечером того же дня пробился, подмазав дежурного портье, в гостиницу, где остановился высокий гость, проник в десятирублевые апартаменты на втором этаже, преподнес кланяясь его высокопревосходительству, действительному тайному советнику Алексею Ивановичу Путилову мастерски выполненные снимки. Удостоился непродолжительной беседы («Кто таков, откуда, чем занимается?»), понравился, был приглашен в столицу на предмет возможного устройства в канцелярию промышленника на должность разъездного фоторепортера.
Ну, не бестия, скажите? Черта на хромой кобыле обскакал.
3.
Перенесемся, читатель, на пару лет вперед в деятельный, многолюдный Санкт-Петербург начала двадцатого века. Лето, разгар белых ночей. Отзвучали сипловатыми голосами заводские гудки на Петроградской стороне известившие о конце трудовой смены, разъехались по домам чиновники, служащиеся, учащиеся гимназий, студенты, сошел, потрясая пачкой исписанных листков, с трибуны в Таврическом дворце, последний из записавшихся в прения депутатов Государственной Думы.
Одиннадцатый час вечера. Пустынно на улицах, схлынула толпа гуляющих на набережных, закрылись лавки и магазины.
– Посторонись!
К освещенному подъезду ресторана «Вена», что на углу Малой Морской и Гороховой, подкатывает окутанный дымом шикарный «олдсмобил» с водителем в защитных очках и сидящим рядом пестро одетым господином в шелковом цилиндре. Скатившийся со ступенек швейцар отворяет дверцу, кланяется спустившему на тротуар ноги в лакированных туфлях гостю.
– Милости просим!