Бироновщина. Два регентства
Шрифт:
— А помочь горю все равно тоже не можешь.
— Одинъ–то, знамо, въ пол не воинъ; но найдись побольше такихъ, какъ я…
— Что такое?! — еще строже пріосанился Александръ Ивановичъ. — Да ты никакъ бунтовать собираешься?
— Покол здравствуетъ наша благоврная государыня Анна Іоанновна, бунтовать никому и на мысль не вспадетъ. Когда же ея въ живыхъ уже не станетъ, да придетъ то царствіе нмецкое, такъ какъ же русскимъ людямъ не подняться на нмцевъ?
— Вонъ слышишь, Петя, слышишь? — обернулся Александръ Ивановичъ къ младшему брату. — А все ты съ своимъ вольномысліемъ: пускаешься въ бесды съ холопьями какъ съ равными…
— А мн, знаешь ли, такая простота ихъ даже нравится, — отозвался «вольномыслящій» брать. — Воочію видишь, какъ пробуждается человкъ, какъ начинаетъ шевелить мозгами. Ну, что же, Самсоновъ, говори, надоумь насъ, сдлай милость, какъ намъ въ т поры быть, что предпріять.
Добродушная иронія, слышавшаяся въ голос младшаго барина, вогнала кровь въ лицо «холопа».
— Вы, сударь, вотъ сметесь надо мной, — сказалъ онъ, — а мн, ей–ей, не до смху.
— Да и мн тоже, — произнесъ Петръ Ивановичъ боле серіозно. — Говори, не бойся; можетъ, что намъ и вправду пригодится.
Самсоновъ перевелъ духъ и заговорилъ:
— Цесаревна наша вдь — подлинная дочь своего великаго родителя: душа y нея такая жъ русская, умъ тоже острый и свтлый. И народъ объ этомъ хорошо знаетъ, крпко ее любитъ, а про гвардію нашу и говорить нечего: вс какъ есть до послдняго рядового души въ ней не чаютъ, готовы за нее въ огонь и въ воду…
— Ну?
— Такъ вотъ, коли будетъ ужъ такая воля Божья и пробьетъ государын смертный часъ, — кому и быть на ея мсто царицей, какъ не цесаревн? Вся гвардія, а за ней и весь народъ, какъ одинъ человкъ, возгласить: «Да здравствуетъ наша матушка–государыня Елисавета Петровна!»
— Ну, подумайте! Очумлъ ты, паря, аль съ ума спятилъ? Не дай Богъ, кто чужой тебя еще услышитъ… — раздался тутъ изъ передней ворчливый старческій голосъ, и оттуда выставилась убленная сдинами голова перваго камердинера Шуваловыхъ, Ермолаича. (Ни имени, ни прозвища старика никто уже, кажется, не помнилъ; для всхъ онъ былъ просто Ермолаичъ).
— Это ты, старина? — обернулся къ нему старшій баринъ. — Убери–ка его отсюда; не то еще на всхъ насъ бду накличетъ.
— Шалый, одно слово! У него и не туда еще дума заносится.
— А куда–же?
— Да хочетъ, вишь, грамот обучиться. Ну, подумайте!
— Да, ваша милость, не откажите! — подхватилъ тутъ Самсоновъ. — Вкъ за васъ Богу молиться буду.
— Мало еще своего дла! — продолжалъ брюзжать старикъ. — Батожьемъ–бы поучить — вотъ те и наука.
— Слышишь, Григорій, что умные–то люди говорятъ? — замтилъ Александръ Ивановичъ. — Знай сверчокъ свой шестокъ.
— Прости, Саша, — вступился младшій брать. — Есть еще и другая пословица: ученье — свтъ, а неученье — тьма. Отчего мы съ тобой изъ деревни до сихъ поръ толковаго отчета никакъ не добьемся? Оттого, что прикащикъ y насъ и въ грамот, и въ ариметик еле лыко вяжетъ. Я, правду сказать, ничего противъ того не имю, чтобы Григорій поучился читать, писать, да и счету.
— А я ршительно противъ того. Ну, а теперь вы, болтуны, убирайтесь–ка вонъ; мшаете только серіознымъ дломъ заниматься.
— Иди, иди! чего сталъ? — понукалъ Ермолаичъ Самсонова, дергая его за рукавъ. — Тоже грамотей нашелся! Ну, подумайте!
Нехотя поплелся тотъ за старикомъ. Господа же принялись опять за свое «серіозное дло».
— Уморительный старикашка съ своей поговоркой, — говорилъ Александръ Ивановичъ, собирая карты. — Экая шваль вдь пошла, экая шваль: ни живого человческаго лица! Ну, подумайте!
Дйствительно, счастье ему измнило; брать его то–и–дло объявлялъ квинты, четырнадцать тузовъ и насчитывалъ за шестьдесятъ и за девяносто. Александръ Ивановичъ потерялъ терпніе.
— Нтъ, въ пикетъ теб теперь безсовстно везетъ! — сказалъ онъ. — Заложи–ка лучше: банчикъ.
— Могу; но сперва дай–ка сосчитаемся.
При разсчет оказалось, что запись младшаго брата превышала запись старшаго на двнадцать рублей.
— Вотъ эти двнадцать рублей и будутъ моимъ фондомъ, объявилъ онъ.
— Только–то? Тогда я ставлю сразу ва–банкъ.
Но счастье не повернулось: карта понтирующаго была бита и фондъ банкомета удвоился.
— Ва–банкъ!
Фондъ учетверился.
— Ва–банкъ!
— Да что–жъ это, братъ, за игра? — замтилъ Петръ Ивановичъ. — Ты будешь этакъ удваивать кушъ, пока не сорвешь наконецъ банка?
— Это — мое дло.
— Ну, нтъ! Предлъ ставкамъ долженъ быть. Еще два раза, такъ и быть, промечу.
— Еще десять разъ, голубчикъ!
— Ладно, пять разъ — и баста.
Но вс пять разъ удача была опять на сторон банкомета. Проигравшійся съ досады плюнулъ и помянулъ даже чорта.
— Полторы тысячи съ лишкомъ! Да y меня и денегъ такихъ нтъ.
— Такъ вотъ что, Саша, — предложилъ Петръ Ивановичъ. — Я смараю теб всю сумму; уступи мн только вс права на Самсонова. — Какъ такъ?
— А такъ, что до сихъ поръ онъ принадлежалъ намъ обоимъ; а впредь онъ будетъ исключительно мой.
— Что за фантазія!
— Ну, чтожъ, идетъ?
— Идетъ!
Петръ Ивановичъ стеръ со стола всю свою запись, а затмъ крикнулъ:
— Самсоновъ!
Самсоновъ показался на порог.
— Подойди–ка сюда. До сегодняшняго дня y тебя было двое господъ: вотъ Александръ Ивановичъ да я. Теперь мы заключили съ нимъ полюбовную сдлку: онъ уступилъ мн вс свои права на тебя.
Сумрачныя еще черты молодого камердинера просвтлли.
— Такъ–ли я уразумлъ, сударь? У меня будетъ одинъ всего господинъ — ваша милость; а y Александра Иваныча одинъ Ермолаичъ?