Бироновщина
Шрифт:
— Ну, рука-то твоя мн и нужна. Почеркъ y Эйхлера нечеткій, а y тебя весьма даже изрядный. Такъ вотъ y меня, видишь ли, изготовлено секретное доношеніе государын императриц, о коемъ, окром тебя да Эйхлера, ни одна душа человческая не должна до времени знать, чтобы не пошло въ огласку; понялъ?
— Понялъ-съ.
— Возьми же сіе и перебли возможно чище на царской бумаг,
Взялъ Самсоновъ "доношеніе", сталъ его переблять; но чмъ дале писалъ онъ, тмъ тревожне становилось y него на душ; а когда дописалъ до конца, то тяжелымъ предчувствіемъ, какъ желзными тисками, грудь ему сдавило: въ докладной записк своей Артемій Петровичъ открывалъ государын глаза, безъ всякой уже утайки, на цлый рядъ возмутительныхъ жестокостей и злоупотребленій временщика-курляндца, который въ конц концовъ должны были возстановить и противъ нея, государыни, любящій ее русскій народъ.
Самсоновъ ршился подлиться своими опасеніями съ Эйхлеромъ; но тотъ прервалъ его:
— Да ты не видишь, что ли, что дло идетъ здсь о пресченіи непорядковъ?
— Какъ не видть. Но, неровёнъ часъ, государыня осерчаетъ. Все это можно бы сказать помягче, просить, а не требовать.
— Гд надо просить, тамъ не требуютъ, а гд надо требовать, тамъ не просятъ!
— И удостоится ли еще записка воззрнія государыни? Отведутъ ей очи…
— Самъ Артемій Петровичъ, я думаю, гораздо лучше насъ съ тобою знаетъ, что длать, а мы только его исполнители.
Опасенія Самсонова, однако, оказались не напрасными. "Секретное доношеніе" Волынскаго было передано императрицею самому Бирону для представленія своихъ объясненій, а тотъ категорически заявилъ, что считаетъ ниже своего герцогскаго достоинства оправдываться отъ злостныхъ извтовъ человка, который осмлился нанести побои секретарю Академіи Наукъ Тредіаковскому въ императорскомъ дворц, въ собственныхъ его, герцога, покояхъ и тмъ выказалъ неуваженіе къ особъ самой государыни.
— Служить вмст съ Волынскимъ я доле не могу! — заключилъ герцогъ. — Либо онъ, либо я!
Разсказывали, что Анна Іоанновна никакъ сперва не соглашалась пожертвовать Волынскимъ, проливала слезы, но что Биронъ стоялъ на своемъ. И вотъ Волынскому было прислано изъ дворца оффиціальное извщеніе, что ея величеству до времени не благоугодно видть его при Дворъ.
— Ну, что я вамъ говорилъ, Артемій Петровичъ! — не удержался тутъ замтить ему Эйхлеръ. — При Двор слагаются теперь про васъ уже всякія небылицы: что вы бунтовщикъ и конспираторъ, что и башкирскіе-то бунты, и поджоги въ разныхъ мстахъ не обошлись безъ вашихъ наущеній.
Волынскій горько улыбнулся.
— Еще бы! — сказалъ онъ: — Теперь я и злодй, и разбойникъ, потому что этому курляндцу надо, во что бы то ни стало, стереть меня съ лица земли. Не даромъ вспомнишь поговорку Разумовскаго: Не говори: "гопъ!", пока не перескочишь.
Настало Свтлое Христово Воскресенье. Все населеніе столицы встртило его радостно на за утрен при перезвон колоколовъ. Одинъ только первый кабинетъ-министръ съ своими малолтками-дтьми да немногими изъ самыхъ преданныхъ ему слугъ сидлъ y себя въ четырехъ стнахъ. А когда поутру явился къ нему Эйхлеръ поздравить съ Свтлымъ Праздникомъ, Артемій Петровичъ поникъ головой и угнетенно промолвилъ:
— Господь Богъ знаетъ и вс дурныя мои, и вс добрыя дла. Да будетъ же надо мною Его святая воля! Но недруги мои, я чую, ищутъ теперь только претекста, чтобы довести меня до плахи.
Предчувствіе его не обмануло. Въ конюшенной контор выкопали старое дло, изъ котораго усматривалось, что два года назадъ изъ этой конторы были отпущены 500 руб. дворецкому Волынскаго, Василью Кубанцу, на "партикулярная нужды" его господина. Тотчасъ послдовалъ указъ объ арест Кубанца. Подвергнутый начальникомъ канцеляріи тайныхъ розыскныхъ длъ, генераломъ Ушаковымъ, "пристрастному допросу", калмыкъ повдалъ о таинственныхъ собраніяхъ въ дом Волынскаго, съ цлью будто бы ниспроверженія престола, а кстати наплелъ на своего благодтеля и всевозможныя другія провинности, начиная съ того времени, когда тотъ былъ еще губернаторомъ въ Астрахани, гд обиралъ будто бы и праваго, и виноватаго, похитилъ даже будто бы изъ монастыря драгоцнную ризу, украшенную жемчугомъ и самоцвтными каменьями, стоимостью свыше 100 тысячъ рублей. Этихъ голословныхъ показаній выкреста-татарина оказалось совершенно достаточно, чтобы объявить Волынскому и остальнымъ «заговорщикамъ» домашній арестъ и нарядить надъ ними слдственную коммиссію. Едва только усплъ Артемій Петровичъ сжечь въ камин наиболе компрометирующія бумаги, какъ къ нему нагрянули чины отъ "заплечнаго мастера" (какъ называли тогда лютаго генерала Ушакова) и опечатали все, что еще не было сожжено. Вслдъ затмъ начались допросы Волынскаго и его сообщниковъ, а 18-го апрля домашній арестъ былъ распространенъ и на всхъ его домочадцевъ. Возвратясь опять подъ вечеръ съ такого допроса (разумется, подъ конвоемъ), онъ позвалъ къ себ Самсонова.
— Ну, Григорій, — объявилъ онъ, — намъ придется съ тобой распроститься и, думаю, ужъ навсегда.
— Но за что, сударь, такая немилость?! — воскликнулъ Самсоновъ. — Чмъ я это заслужилъ?..
— Напротивъ, — отвчалъ Артемій Петровичъ: — тобой я какъ нельзя боле доволенъ и потому не хотлъ бы губить тебя вмст съ собой. Покамстъ ты ничмъ еще не опороченъ, а я (онъ мрачно усмхнулся), я — государственный преступникъ! Но и тебя, совсмъ ужъ безвиннаго, мои злоди могутъ притянуть къ отвту: вдь послдняя моя докладная записка государын переблена твоей рукой. Сегодня меня допытывали, кто ее переписывалъ. Я отвчалъ, что самъ. Мн, понятно, не поврили: мой почеркъ имъ слишкомъ хорошо извстенъ.
— Но они должны же понимать, что вы хотли одного добра…
— Видитъ Богъ, что такъ, да не задалось! Имъ-то разв нужно добро? Злой человкъ — врагъ добра. Имъ надо было утопить меня въ болот — и утопятъ; самъ себя за чубъ уже не вытащишь! Теперь мн осталось одно — выдержать до конца. Ты же еще молодъ, и путь въ теб, я чаю, будетъ. Посему теб надо спасаться, и теперь же.
Глаза Самсонова наполнились слезами.
— Нтъ, Артемій Петровичъ, — сказалъ онъ:- простите, что я прямо васъ такъ называю, — въ бд я васъ уже не покину; пусть они длаютъ со мной тоже, что хотятъ…
— Эхъ, милый ты человкъ! Мн-то ты этимъ вдь ни чуть не поможешь. Меня все равно возьмутъ въ застнокъ, а изъ застнка одна дорога — подъ топоръ.
Волоса y Самсонова отъ ужаса шевельнулись на голов.
— Да быть этого не можетъ! — въ отчаяньи вскричалъ онъ. — Вдь государыня же знаетъ, какъ вы ей преданы…
— Жалуетъ царь, да не жалуетъ псарь. А теперь я и ея величества благопріятства лишился. Умлъ я жить — сумю и умереть. Теб же быть щитомъ я уже не могу, и оставаться теб y меня нельзя ни одного часу. Какъ бы вотъ теб только выбраться изъ дома: y всхъ выходовъ караулъ поставленъ.
— Какъ-нибудь да выберусь, это ужъ моя забота… — пробормоталъ со вздохомъ Самсоновъ. — Но не могу ли я что сдлать, если не для васъ самихъ, то хоть бы для вашихъ дтокъ? Когда васъ (не дай Богъ!) уже не станетъ, кому пещись о сироткахъ? Не дадите ль вы мн отъ себя къ кому-либо записочку…
— Спасибо, любезный, за добрую мысль. Постой-ка, дай пораздумать…
Склонившись головой на руку, Волынскій погрузился въ думу.
— Да! никого другого въ виду нтъ, — заговорилъ онъ снова. — Самые близкіе мн люди вс сидятъ точно такъ же ужъ подъ арестомъ. За другими единомышленниками моими, я увренъ, установленъ тоже строгій надзоръ, да и сами они отъ тебя теперь, пожалуй, открестятся. Есть въ Петербург одинъ только человкъ, очень сильный и вн всякихъ подозрній: это — фельдмаршалъ графъ Минихъ. Онъ хоть и изъ нмцевъ, но не клевретъ Бирона и служить русскому престолу врой и правдой. Со мной онъ всегда тоже ладилъ, и исполнитъ, уповаю, мою предсмертную просьбу: не оставить моихъ малютокъ.