Бироновщина
Шрифт:
— Ладно! дальше.
— Узнавши же отъ меня, что мы демъ на Слоновый дворъ по требованію вашего высокопревосходительства, но для какой надобности — мн, дескать, не вдомо, — онъ сталъ чертыхаться и общалъ принести на меня жалобу…
— Ладно, — повторилъ Артемій Петровичъ и обратился къ показавшемуся въ это время въ дверяхъ Василью Кирилловичу:
— Поди-ка-сь сюда, сударь мой, поди.
Піита нашъ, въ своемъ секретарскомъ мундир, при шпаг и съ треуголкой подъ мышкой, приблизился не безъ чувства собственнаго достоинства, но, при вид пылающаго гнвомъ взора перваго кабинетъ-министра, невольно растерялся. Путаясь
На этомъ, однако, объясненіе его было прервано Волынскимъ.
— Да какъ ты смешь называть моего посланца "непутящимъ мальчишкой"! Онъ исполнялъ только мое приказаніе, а понося его, ты отказываешь и мн въ должномъ решпект…
И неудовольствіе свое Артемій Петровичъ подкрпилъ двумя звонкими пощечинами, которыми (какъ заявлялъ впослдствіи самъ Тредіаковскій въ своей челобитной) "правое ухо ему оглушилъ, а лвый глазъ подбилъ". Хотя ручная расправа высшихъ съ низшими была тогда не въ такую ужъ рдкость, тмъ не мене, для секретаря "де ла сіянсъ Академіи", философа и стихотворца, такое обращеніе съ нимъ въ присутствіи всхъ членовъ коммиссіи и даже "подлыхъ людей" было нестерпимо; почему онъ и при дальнйшемъ разговор не выказывалъ требуемой субординаціи.
— Ну, а теперь къ длу, — заговорилъ снова Волынскій. — Въ голов y тебя хоть и сумятица неразборная, да есть все-таки нкій даръ слагать вирши.
— Сподобился божественной Иппокрены, — пробурчалъ съ нкоторою уже гордостью Василій Кирилловичъ, которому не могло не польстить признаніе за нимъ поэтическаго дара даже со стороны столь безпардоннаго государственнаго мужа.
— Ты это о чемъ? — спросилъ съ недоумніемъ Артемій Петровичъ, боле свдущій въ ученіяхъ западныхъ политиковъ, чмъ въ миологіи.
— Сподобился я, говорю, того животворнаго ключа, что забилъ изъ-подъ копыта парнасскаго коня, именуемаго Пегасомъ.
— Не при сей ли самой оказіи тебя и пришибло конскимъ копытомъ? Ну, да для дурацкой свадьбы, такъ и быть, можешь опять осдлать своего Пегаса.
— Такъ ли я уразумлъ ваше высокопревосходительство? Вамъ благоугодно, чтобы я сочинилъ стихи для дурацкой свадьбы?
— Ну да; на то ты сюда и вызванъ.
— Прошу отъ сего меня уволить, понеж дурацкія шутки благородному человку непристойны!
— А злостные пасквили сочинять пристойно? Еще учить меня вздумалъ, что пристойно, что нтъ!
И въ новомъ порыв раздраженія Волынскій (какъ выражено въ той же челобитной злосчастнаго стихокропателя), "всячески браня, изволилъ вновь учинить битіе по обимъ щекамъ въ три или четыре пріема".
— Говорить съ тобой, сквернавцемъ, я больше не стану, — сказалъ онъ. — Полковникъ Еропкинъ дастъ теб краткую матерію для твоихъ виршей. И чтобы на утріе, слышишь, он были готовы!
При своемъ благоговніи передъ Артеміемъ Петровичемъ за его заботы о благ родного народа, Самсоновъ былъ тмъ боле огорченъ его дикой выходкой. Чудака-учителя своего ему было искренно жаль; тотъ хотя и отказался давать ему уроки съ переходомъ его къ главному недругу Бирона, но все-таки продолжалъ снабжать его книгами.
По словамъ самого Тредіаковскаго, онъ, по возвращеніи домой, заслъ тотчасъ за сочиненіе заказанныхъ ему «виршей». Тутъ, "размышляя о своемъ напрасномъ безчестіи и увчьи, онъ разсудилъ поутру пасть въ ноги его высокогерцогской свтлости".
Однако, и на этотъ разъ ему не повезло. Не дождался онъ еще выхода Бирона въ «антикамеру», какъ вошелъ Волынскій. При вид Тредіаковскаго, явившагося, очевидно, искать противъ него защиты y временщика, Артемій Петровичъ не могъ сдержать своего горячаго нрава, снова далъ волю своимъ рукамъ, посл чего отправилъ бднягу на Слоновый дворъ, гд нижніе служители сорвали съ него рубашку и "били его палкою безчеловчно, такъ что спина, бока и лядвеи его вс стали какъ уголь черный". Затмъ онъ былъ запертъ до утра на хлбъ и на воду въ «холодную», служившую обыкновенно для вытрезвленія подобранныхъ на улиц въ пьяномъ вид обитателей Слоноваго двора.
По счастью, въ описываемый день y Василья Кирилловича не оказалось тамъ товарищей, и потому никто не мшалъ ему исполнять возложенную на него работу. Но работа не спорилась. Подперши голову обими руками, онъ бормоталъ про себя всевозможныя римы; потомъ вдругъ схватывалъ свое гусиное перо и скриплъ имъ по бумаг. Но, перечитавъ вполголоса написанное, онъ сулилъ кому-то сквозь зубы чорта, зачеркивалъ какое-нибудь слово, а то и цлую строку, и ожесточенно грызъ бородку пера, пока не находилъ наконецъ боле удачнаго слова или стиха.
Вдругъ дверь за нимъ скрипнула. Онъ оглянулся. При тускломъ свт нагорвшаго сальнаго огарка онъ съ трудомъ разглядлъ вошедшаго,
— Самсоновъ! — проворчалъ онъ, и губы его отъ озлобленія перекосились. — Тоже надъ скорбной главой поглумиться захотлось?
— Господь съ вами, Василій Кириллычъ! Когда же я-то глумился? — отвчалъ Самсоновъ, ставя на столъ передъ нимъ кружку молока и тарелку съ двумя битками. — Раньше принесть, простите, не способно было: того гляди, кому-нибудь изъ господъ бы еще на глаза попался
— Такъ ты ко мн самъ отъ себя?
— Да, на свой страхъ. Держать васъ здсь приказано вдь неисходно безъ выпуску; а васъ, я чай, голодъ уже пронялъ. Кушайте на здоровье!
Черстваго вообще душою стихотворца такая неожиданная внимательность какъ-будто тронула.
— Ну, спасибо, другъ, сугубое на томъ мерси, — сказалъ онъ. — Блаженъ мужъ, иже не иде на совтъ нечестивыхъ. Въ смиренномудріи и покорств судьб утсненная добродтель нмотствуетъ; что пользы противу рожна прати? Но утснителя моего и персональнаго врага Немезида, рано ль, поздно-ль, не минуетъ! Надругается надъ тобой, а ты длай передъ нимъ еще благоговйную морду! Тьфу! тфу!
— Горячъ Артемій Петровичъ въ гнв своемъ, точно, и крутенекъ, — сказалъ Самсоновъ, — но отходчивъ. Полно вамъ крушить себя! Вотъ какъ изготовите заказанные стихи…
— Торопокъ ты больно. Такъ сразу вотъ по заказу и изготовишь! Схватили соловья за горло: "Пой!" Чорта съ два! А въ такомъ дл помощи и не жди.
— Да, въ чемъ другомъ, а по стихотворной части пособить вамъ я не могу. Будь тутъ въ Питер господинъ Ломоносовъ…
— Типунъ теб на языкъ! — вскричалъ Тредіаковскій и, пріосанясь, свысока оглядлъ юношу. — Ты кого это назвалъ?