Бирюзовые серьги богини
Шрифт:
Дни Чию-Шаго проходили в обычных делах. Наравне со всеми она трудилась в храме, иногда покидая его, чтобы погулять по окрестным холмам. Но никогда не уходила далеко и никогда не участвовала в шаманских мистериях, устраиваемых жрецами или в стенах храма, или в стойбищах пастухов.
Ночами Чию-Шаго металась, видя во снах войны и смерть, прочно связанные с образом женщины — молодой и красивой, но пугающей злобным огнем очей. Жрецы молились о душе девочки, прося богов пощадить ту, на чью долю выпала безмерная чаша страданий, с каждым днем наполнявшаяся людским горем все больше и больше. И все же настал момент, когда сердце Чию-Шаго переполнилось, и осталась лишь последняя капля, которую оно могло вместить.
Стояли первые весенние дни. Солнце все чаще освещало одинокий храм и уже подольше согревало его, щедро даря тепло, которого так жаждали люди. Чию-Шаго, укутавшись толстой шерстяной накидкой, сидела на широком камне, одним боком уходящем в темную воду. Красные, бирюзовые вкрапления сплели на антрацитовой поверхности камня замысловатый узор, и Чию-Шаго рассматривала его, притрагиваясь пальчиками к вмурованным самоцветам. Погрузившись в думы, она не заметила, как солнце закатилось за гору, и ночь, быстрее, чем обычно, накрыла густым туманом и храм, и озеро, и ее.
Необычные видения, сменившие картины битв, потоком потекли перед взором Чию-Шаго. Вот она увидела своего бородача, подхватившего на руки маленького мальчика, а вот перед ней ураганом промчался табун лошадей… Совсем другой воздух окружил Чию-Шаго. Ветер, ударив в лицо, принес почти забытые ароматы молодых трав, напомнив о прошлом, или доставив весть о настоящем…
Воды Йенчуогуз — мутные, как подслеповатые глаза стариков — заполнили все ложе реки, хищно облизывая пологий берег, только-только оживающий после зимней скованности.
Тансылу, гордо вскинув подбородок, стояла у воды, держа в поводу Черногривого. Короткий стеганый халат на девушке, как и сваленная из черной шерсти шапка, были оторочены двуцветным мехом горного барса, кожаные штаны согревали стройные ноги мягким мехом овцы, такие же сапожки и рукавицы защищали руки и ноги от студеного ветра, прилетающего из степи. Две крепкие косы извивались змеями по спине девушки, когда он, решив поиграть, нападал на нее то сзади, то сбоку.
Черногривый, проживший к этому времени большую часть жизни, отпущенную коням, грел хребет под теплой попоной из кошмы, свалянной замысловатыми цветными узорами. Из ноздрей коня валил пар. Терпеливо ожидая хозяйку, хоть и не понимая, отчего она так долго и пристально смотрит на воду, ее верный спутник то кивал головой, фырча и жуя уздечку, то по очереди расслаблял ноги, подергивая при этом мускулами.
Берег за их спиной поднимался вверх на пригорок — там шумело зимнее стойбище — кишлак их племени, разросшийся за долгое время благополучной жизни после того, как они вернулись в родную степь из далекой горной долины.
Тогда степное сообщество приняло мятежное племя настороженно, но потом, не заметив для себя опасности, о которой всю зиму шептались во всех стойбищах, вспоминая воинственность Тансылу и ее победу над Бурангулом, все успокоились. Снова, как и прежде, создавались семьи, укрепляя родственными узами разрозненные племена, снова рождались дети и плодился скот. Акыны сложили песни о славной матери Тансылу, отдавшей свою жизнь за жизнь дочери, о великой битве вождей двух племен, в которой Тенгри даровал победу не осторожному и опытному воину Бурангулу, а бесстрашной и отважной девушке, взявшей в руки меч отца.
Тансылу была весела и общительна, шутила и смеялась на пирах, вместе с Аязгулом смело вела свое племя на новые пастбища, и люди поверили в то, что ее душа освободилась от зла. И только шаман все еще смотрел на воинственную предводительницу с опаской.
Прищурившись, он словно буравил ее взглядом, проникающим дальше того, что видели все, и его душа волновалась, чувствуя недоброе. Потому Умеющий Разговаривать С Духами часто один уходил в степь и, войдя в транс, слушал ветер, дыхание земли, говор воды в реках, пытаясь проникнуть в тайны мироздания и получить ответ о будущем степного сообщества.
А вокруг Тансылу тем временем собиралась рать. Молодые воины почитали за честь скакать в ее эскорте, сопровождать везде и всегда, будь то на поиск новых пастбищ, или на званый пир. Да и ее муж — Аязгул, которого уважали и почитали не только молодые, но и старики, не выказывал недовольства от общения жены с молодыми воинами. Он только молча поглядывал за всеми, тая свои думы хоть и за светлыми, но непроницаемыми глазами.
Никто из соплеменников не мог понять отношений Тансылу и Аязгула. Муж и жена, они спали в разных юртах, но во всех делах оставались вместе, и, хоть порой расходились во мнениях, в итоге все же Аязгул соглашался с женой, показывая всем, кто в племени вождь. Молодежь видела только внешнюю сторону их отношений, старики же смотрели глубже. Их вопрошающие взгляды пугали Тансылу.
Особенно боялась она шамана. Ее бы воля, и она уничтожила его, но шаман был неприкасаем, и потому Тансылу оставалось только избегать встреч с ним. Но темные струйки ненависти, затаившейся в душе, открыли путь демонам зла, которые толкали девушку на безумные поступки. Тансылу не могла противиться воле Эрлига. Она ощущала необоримую тягу к сражению и, собрав отряд бесшабашных юнцов, тайком, под прикрытием поиска новых пастбищ, выходила на торговый путь, соединивший восток и запад, и грабила караваны, убивая при этом всех свидетелей. Ее воины разбирали добычу, пряча ее в укромных местах, а Тансылу зорко следила за всеми, обещая наказать каждого, кто вольно или невольно проболтается. Уже два воина лишились языков, кто-то вообще не вернулся в стойбище.
Аязгул заподозрил что-то неладное, но расспросы ничего не дали. Воины молчали, лишь опуская глаза. И тогда Аязгул решил поговорить с Тансылу.
И вот теперь она, как загнанный зверь, стояла у реки, крепко сжимая рукоять своего меча, и ждала нападения.
«Пронюхал что-то, охотник… что ж, хочешь поговорить, поговорим, только что это изменит?..»
Тансылу злилась. А Аязгул все не шел. Наконец, за спиной раздался его голос, показавшийся блеяньем ягненка в шуме стремительных вод Йенчуогуза.
— Тансылу…
Она резко обернулась.
— А-а! Пришел! — по ее лицу скользнула ухмылка.
Она больнее лезвия кинжала полоснула по сердцу, но Аязгул проглотил обиду. Не за тем он пришел сюда.
— Тансылу, тебя часто нет в стойбище. Ты уходишь без меня. Наши воины получили такие увечья, словно побывали в рабстве. А они были с тобой! Что происходит, Тансылу?
Взгляд Аязгула показался Тансылу острее колких взглядов шамана, и она пошла в наступление, словно забыв, кто перед ней.