Бирюзовые серьги богини
Шрифт:
— Аязгул, ты простишь меня?
Он заплакал.
— Да, Прекрасная Как Утренняя Заря! Только не уходи от меня…
— Спасибо… не знаю, может быть Тенгри тоже простит меня, но… — в глазах Тансылу снова заметался страх, — но самого важного прощения мне не получить никогда!
— Какого? Скажи мне, за чью смерть ты винишь себя больше всего, скажи и мы вместе будет молить о прощении, и тогда Умай заступится за тебя и…
— Тсс, — Тансылу прижала палец к губам, — много слов, — ее голос снова стал спокойным и рассудительным. — Не заступится. Умай не заступится за ту, которая мыслью убила свое дитя. И не сразу убила, а мучила ненавистью все
Старая, но никогда не утихавшая боль, снова сжала сердце Аязгула. Он сел, отвернулся.
— Я потерял ее. Хотел похоронить, сделать курган, но потерял. На меня напали волки, я тебе рассказывал. На следующий день я вернулся туда, но не нашел никаких следов.
Тансылу зацыкала; то ли понимая, то ли издеваясь, сказала:
— Бедный, бедный охотник, не нашел никаких следов… Но я ее вижу! Я вижу ее всю свою жизнь, понимаешь?! — вдруг закричала она.
Откуда только взялись силы в этом истерзанном болезнью теле?! Тансылу затрясла Аязгула, вцепившись в него как кошка.
К голосу шамана присоединился еще один, и еще. Тансылу напряглась.
— Что это? Они провожают меня в дальний путь раньше времени? Хм… ну и пусть! Все равно Тенгри не примет меня без ее прощения. И Эрлигу не отдаст, и буду я вечность метаться между небом и землей!..
Аязгул потерял дар речи. Жена говорила чужим голосом — твердым, сильным, — и даже кашель стал другим, но кашлять она быстро перестала, и снова потеряв силы, упала на подушку.
— Дай мне, — она показала рукой в дальний конец юрты, где стояли сундуки, — дай мне мои украшения… там кольцо с тем кровавым камнем… Ха, да, я нашла его, ты удивлен? Нет, не на твоей девке — на пальце ее отца! Он уже был мертв, смердил в своей пещере, где его бросила его же жена…
Аязгул вспомнил, как он тоже был там. И тоже видел полуразложившееся тело отца Айгуль. Старик не пережил суровой зимы и, скорее всего, умер от голода. А его жена ушла, что тогда очень удивило Аязгула, но что-то подсказало, что ушла она не одна…
— Что ты сидишь? Дай мой сундук!
От резкого окрика туман воспоминаний рассеялся, и Аязгул поднес Тансылу небольшой сундук, окованный бронзой и украшенный бирюзой и камнями жадеита.
— Открой!
Сундук был не заперт. Аязгул открыл его, и сразу же увидел то самое кольцо, которое когда-то обожгло чужой кровью сердце Тансылу. Он взял кольцо и вложил в руку жене. Она сжала его.
— Это пусть вечно будет со мной, как напоминание о первой несчастной жертве.
Аязгул хотел спросить, почему она так думает, но Тансылу сама ответила на его непрозвучавший вопрос:
— Ульмас и Бурангул — не жертвы! Их я убила за дело! А тот караванщик… перед ним я виновата.
Тансылу облизнула пересохшие губы. Аязгул дал ей еще травяного отвара. Потом подал ожерелье матери — нить крупных коралловых бус, на каждой бусине которых были начертаны непонятные знаки. И среди круглых кораллов одна длинная бусина, из полупрозрачного черного камня с белыми рисунками. Эти бусы Дойла сняла с себя и отдала Аязгулу перед тем, как покинуть этот мир. Тансылу не носила их никогда, но берегла. И вот сейчас она пожелала надеть их.
В степи давно потемнело. Эта ночь воистину отображала мрак преисподней: небо еще с вечера заволокло плотным облачным покровом, и луна спряталась. Не желал Великий Бог Неба смотреть на землю, закрыл глаза, с головой укрылся кошмой,
И только шаманы, собравшись вместе для совершения особого ритуала, держали злых духов на расстоянии от жертвы. Костры освещали ночь, от повторяемых заклятий крепла невидимая воздушная стена, а Стаж Тенгри синим облаком тумана окутал Великого Воина, потерявшего нить пути.
Когда холодные кораллы легли на грудь, Тансылу умиротворенно вытянулась на кошме, устремив взгляд в темное отверстие в потолке юрты. Снаружи слышалось потрескивание пламени. Шаманы молчали. То ли погрузились слишком глубоко в свои грезы, то ли спели все песни и теперь переводили дух. Стихия огня приняла эстафету от воздуха, распаляющего его с каждым дуновением ветра.
Аязгул не сводил глаз с лица Тансылу. Ее щеки алели румянцем, черные прямые брови стрелами, пущенными в разные стороны, очертили ровный бледный лоб. Прикрытые веки чуть подрагивали, крылья маленького носа раздувались при каждом вдохе. Тансылу облизывала губы — сухие, потрескавшиеся. Аязгул смочил их, положил свою руку поверх маленькой ладошки жены. Ее пальчики дернулись и затихли, и тут раздался треск. Одна из бусин лопнула. Следом вторая. Тансылу, казалось, ничего не слышит и не чувствует — она так и лежала неподвижно. Аязгул наклонился к ее лицу, ловя горячее дыхание.
— Не бойся, я еще жива, — сухо прозвучало в тишине.
Аязгул от неожиданности вздрогнул.
— Бусы… они лопаются…
— Да… слишком… велика сила… демонов, желающих завладеть… моей… душой…
Каждое слово давалось Тансылу с трудом. А бусы лопались и вместо красивой нитки розовых бус на груди женщины зияли дырами покрывшиеся чернью камни.
Голос шамана разорвал тишину. Удары в бубны рассыпались по всему стойбищу. По коже Аязгула поползли мурашки. Сильные голоса, словно отдохнув, восславили Тенгри, и он, сбросив свой халат, воззрел на землю приоткрытым глазом: четверть луны осветила небо, облака на котором расползлись клочьями. Демоны Эрлига, проиграв эту битву, ушли, но их шипение еще слышалось в степи: «Битва не закончена, лишь на время, лишь на время…».
Тансылу открыла глаза. По ее лицу струился пот, волосы слиплись и мокрыми прядями облепили лоб, шею. Аязгул намочил кусок ткани в чаше с водой и бережно, как дитя, умыл жену, собрал ее волосы, откинул назад и увидел на груди один камень, оставшийся целым — черный, длинный, с белым рисунком.
— Тансылу, ты поправишься, смотри, одна бусина не треснула, она такая же, какой и была!
Аязгул убрал почерневшие камни, и на тонком кожаном ремешке осталась одна бусина с начертанными на ней магическими знаками. Тансылу подняла руку, муж помог ей нащупать амулет. Она зажала его в ладошке и улыбнулась.
— Мама…
Слеза скатилась из уголка глаза и тонкой струйкой потекла к виску.
— Тансылу… — Аязгул не знал, что сказать, что сделать, — хочешь покушать? — оживился он, вспомнив про суп.
Тансылу одарила его нежным взглядом.
— Дай курт и травяного отвара.
Когда Тансылу поела, то попросила:
— Расскажи мне сказку, помнишь, как в детстве…
Охотник растерялся. В памяти ожила картина вечерней степи, когда они вдвоем лежали за курганом, рядом паслись Черногривый и Белолобый, а он рассказывал любимой о Тенгри и Умай.