Бирюзовые серьги богини
Шрифт:
— Аязгул, ты простишь меня?
Он заплакал.
— Да, Прекрасная Как Утренняя Заря! Только не уходи от меня…
— Спасибо… не знаю, может быть Тенгри тоже простит меня, но… — в глазах Тансылу снова заметался страх, — но самого важного прощения мне не получить никогда!
— Какого? Скажи мне, за чью смерть ты винишь себя больше всего, скажи и мы вместе будет молить о прощении, и тогда Умай заступится за тебя и…
— Тсс, — Тансылу прижала палец к губам, — много слов, — ее голос снова стал спокойным и рассудительным. — Не заступится. Умай не заступится за ту, которая мыслью убила свое дитя. И не сразу убила, а мучила ненавистью все время, пока она росла, здесь, — Тансылу постучала пальцем по своему животу и, вновь оживившись, спросила, заглядывая в глаза мужа: — Ты оставил ее волкам?
Старая, но никогда не утихавшая боль, снова сжала сердце Аязгула. Он сел, отвернулся.
— Я потерял ее. Хотел похоронить, сделать курган, но потерял. На меня напали волки, я тебе рассказывал. На следующий день я вернулся туда, но не нашел никаких следов.
Тансылу зацыкала; то ли понимая, то ли издеваясь, сказала:
— Бедный, бедный охотник, не нашел никаких следов… Но я ее вижу! Я вижу ее всю свою жизнь, понимаешь?! — вдруг закричала она.
Откуда только взялись силы в этом истерзанном болезнью теле?! Тансылу затрясла Аязгула, вцепившись в него как кошка.
К голосу шамана присоединился еще один, и еще. Тансылу напряглась.
— Что это? Они провожают меня в дальний путь раньше времени? Хм… ну и пусть! Все равно Тенгри не примет меня без ее прощения. И Эрлигу не отдаст, и буду я вечность метаться между небом и землей!..
Аязгул потерял дар речи. Жена говорила чужим голосом — твердым, сильным, — и даже кашель стал другим, но кашлять она быстро перестала, и снова потеряв силы, упала на подушку.
— Дай мне, — она показала рукой в дальний конец юрты, где стояли сундуки, — дай мне мои украшения… там кольцо с тем кровавым камнем… Ха, да, я нашла его, ты удивлен? Нет, не на твоей девке — на пальце ее отца! Он уже был мертв, смердил в своей пещере, где его бросила его же жена…
Аязгул вспомнил, как он тоже был там. И тоже видел полуразложившееся тело отца Айгуль. Старик не пережил суровой зимы и, скорее всего, умер от голода. А его жена ушла, что тогда очень удивило Аязгула, но что-то подсказало, что ушла она не одна…
— Что ты сидишь? Дай мой сундук!
От резкого окрика туман воспоминаний рассеялся, и Аязгул поднес Тансылу небольшой сундук, окованный бронзой и украшенный бирюзой и камнями жадеита.
— Открой!
Сундук был не заперт. Аязгул открыл его, и сразу же увидел то самое кольцо, которое когда-то обожгло чужой кровью сердце Тансылу. Он взял кольцо и вложил в руку жене. Она сжала его.
— Это пусть вечно будет со мной, как напоминание о первой несчастной жертве.
Аязгул хотел спросить, почему она так думает, но Тансылу сама ответила на его непрозвучавший вопрос:
— Ульмас и Бурангул — не жертвы! Их я убила за дело! А тот караванщик… перед ним я виновата.
Тансылу облизнула пересохшие губы. Аязгул дал ей еще травяного отвара. Потом подал ожерелье матери — нить крупных коралловых бус, на каждой бусине которых были начертаны непонятные знаки. И среди круглых кораллов одна длинная бусина, из полупрозрачного черного камня с белыми рисунками. Эти бусы Дойла сняла с себя и отдала Аязгулу перед тем, как покинуть этот мир. Тансылу не носила их никогда, но берегла. И вот сейчас она пожелала надеть их.
В степи давно потемнело. Эта ночь воистину отображала мрак преисподней: небо еще с вечера заволокло плотным облачным покровом, и луна спряталась. Не желал Великий Бог Неба смотреть на землю, закрыл глаза, с головой укрылся кошмой, оставив людей самим вершить свои судьбы. Но, когда добро спит, приходит время зла. Демоны Эрлига, предвкушая давно ожидаемую добычу, повыползали из всех расщелин, готовые сразу же ухватить мятежную душу, как только она освободится от тела.
И только шаманы, собравшись вместе для совершения особого ритуала, держали злых духов на расстоянии от жертвы. Костры освещали ночь, от повторяемых заклятий крепла невидимая воздушная стена, а Стаж Тенгри синим облаком тумана окутал Великого Воина, потерявшего нить пути.
Когда холодные кораллы легли на грудь, Тансылу умиротворенно вытянулась на кошме, устремив взгляд в темное отверстие в потолке юрты. Снаружи слышалось потрескивание пламени. Шаманы молчали. То ли погрузились слишком глубоко в свои грезы, то ли спели все песни и теперь переводили дух. Стихия огня приняла эстафету от воздуха, распаляющего его с каждым дуновением ветра.
Аязгул не сводил глаз с лица Тансылу. Ее щеки алели румянцем, черные прямые брови стрелами, пущенными в разные стороны, очертили ровный бледный лоб. Прикрытые веки чуть подрагивали, крылья маленького носа раздувались при каждом вдохе. Тансылу облизывала губы — сухие, потрескавшиеся. Аязгул смочил их, положил свою руку поверх маленькой ладошки жены. Ее пальчики дернулись и затихли, и тут раздался треск. Одна из бусин лопнула. Следом вторая. Тансылу, казалось, ничего не слышит и не чувствует — она так и лежала неподвижно. Аязгул наклонился к ее лицу, ловя горячее дыхание.
— Не бойся, я еще жива, — сухо прозвучало в тишине.
Аязгул от неожиданности вздрогнул.
— Бусы… они лопаются…
— Да… слишком… велика сила… демонов, желающих завладеть… моей… душой…
Каждое слово давалось Тансылу с трудом. А бусы лопались и вместо красивой нитки розовых бус на груди женщины зияли дырами покрывшиеся чернью камни.
Голос шамана разорвал тишину. Удары в бубны рассыпались по всему стойбищу. По коже Аязгула поползли мурашки. Сильные голоса, словно отдохнув, восславили Тенгри, и он, сбросив свой халат, воззрел на землю приоткрытым глазом: четверть луны осветила небо, облака на котором расползлись клочьями. Демоны Эрлига, проиграв эту битву, ушли, но их шипение еще слышалось в степи: «Битва не закончена, лишь на время, лишь на время…».
Тансылу открыла глаза. По ее лицу струился пот, волосы слиплись и мокрыми прядями облепили лоб, шею. Аязгул намочил кусок ткани в чаше с водой и бережно, как дитя, умыл жену, собрал ее волосы, откинул назад и увидел на груди один камень, оставшийся целым — черный, длинный, с белым рисунком.
— Тансылу, ты поправишься, смотри, одна бусина не треснула, она такая же, какой и была!
Аязгул убрал почерневшие камни, и на тонком кожаном ремешке осталась одна бусина с начертанными на ней магическими знаками. Тансылу подняла руку, муж помог ей нащупать амулет. Она зажала его в ладошке и улыбнулась.
— Мама…
Слеза скатилась из уголка глаза и тонкой струйкой потекла к виску.
— Тансылу… — Аязгул не знал, что сказать, что сделать, — хочешь покушать? — оживился он, вспомнив про суп.
Тансылу одарила его нежным взглядом.
— Дай курт и травяного отвара.
Когда Тансылу поела, то попросила:
— Расскажи мне сказку, помнишь, как в детстве…
Охотник растерялся. В памяти ожила картина вечерней степи, когда они вдвоем лежали за курганом, рядом паслись Черногривый и Белолобый, а он рассказывал любимой о Тенгри и Умай.