Бирюзовые серьги богини
Шрифт:
— Увечья, говоришь?! Пусть держат слово! Я их за собой не зову, сами идут! А раз так, пусть сами и отвечают за себя!
Аязгул ухватил жену за плечо. Она дернулась, но хватка Аязгула была жесткой: боль сковала сустав. Тансылу зверем посмотрела в синие глаза, когда-то давным-давно восхищавшие ее непостижимой глубиной.
— Пусти… — прошипела она.
Но Аязгул не торопился отпускать. Он держал жену, как того барса за горло, шкура которого сейчас согревала ее тело.
— Успокойся. Я не сражаться с тобой пришел, я хочу знать, что ты задумала, куда ты уходишь с воинами? По степи ползут слухи о гибели караванщиков, о разбойниках — не просто грабителях, а жестоких убийцах!
— Слухи ползут, говоришь… А сам? Ты забыл, как тогда, когда мы уходили в долину за горами, убил всех? А? Тогда ты думал о жестокости? Или тебя больше беспокоили слухи? Как же! Благородный Аязгул убил караванщиков, забрал весь товар!..
— Тогда мы не могли поступить иначе! Я выбирал между жизнью наших людей и жизнью горстки торговцев! Да, я не мог допустить во имя будущего нашего племени, твоего будущего и моего, чтобы кто-то узнал правду!
— Вот и я не могу!
Аязгул растерялся от чудовищной прямоты, с которой Тансылу выкрикнула последние слова. Суровая правда, о которой он только догадывался, настойчиво отгоняя прилипчивые, как слепни, мысли, предстала во всей своей наготе.
Тансылу высвободила руку и раненой птицей отскочила назад. Черногривый оживился, подставив бок, но хозяйка не запрыгнула, она только прижалась к нему. И через попону конь ощущал дрожь ее тела, такую знакомую ему, когда она воодушевлялась на битву и, достигнув нервного предела, коршуном взлетала на него и мчалась…
— Стой, Тансылу! — Аязгул тоже хорошо знал и эту воинственную позу, и это бесстрашное выражение лица. — Тансылу, остановись! Я не могу жить без тебя… не уходи…
От этих слов Тансылу словно захватило холодное течение Йенчуогуз, тысячи жалящих иголок пронзили грудь и закрыли проход воздуха к сердцу. Открытым ртом Тансылу хватала воздух, но не могла вздохнуть.
— Тансылу… — Аязгул кинулся к ней, подхватил на руки. — Что с тобой?..
Тансылу обмякла. Дыхание восстановилось. Глаза встретились с глазами. Губы сомкнулись с губами. Мир растворился в грохоте вод, несущихся туда, куда уходит солнце. Тепло сердца мужчины растопило лед в груди женщины, и кровь горячими ручейками растеклась по всему телу.
Они дышали одними легкими, одно сердце билось в их груди, одним телом они подминали слабые ростки трав под собой. Тансылу дернулась, почувствовав мужской клинок, но ужас, живший в ней с тех пор, как Ульмас жестоко разорвал ее плоть, отступил от нежной сладости, подаренной Аязгулом. Тансылу стонала филином, выпускала коготки дикой кошкой, извивалась гюрзой, а ее тело просило: «Еще, еще!»…
Они вернулись в кишлак вдвоем. Аязгул вел Черногривого, на котором царицей сидела Тансылу. Соплеменники поняли все без слов и встретили своих вожаков, как только что пришедших в стан жениха и невесту. Тансылу смеялась и светилась от счастья. Аязгул сдержанно улыбался, отвечая шутками на намеки друзей. И следующую ночь влюбленные спали в одной юрте, ощущая себя единственными живыми существами в огромной вселенной, которая мигающими звездами заглядывала в юрту через круглое отверстие наверху.
Перед рассветом Аязгул погрузился в сон, сжимая в объятиях так долго ожидаемую женщину. Но Тансылу не спала. Она думала. И вдруг позвала:
— Аязгул, — в ее голосе прозвучали осторожные нотки.
Привыкнув к хитрости жены, Аязгул напрягся, но погладил ее по обнажившейся руке и прикрыл шкурой.
— Аязгул, ты всю нашу жизнь хотел меня…
Как подтверждение сказанному тело мужчины напряглось, и желание запульсировало в воспрянувшем «кинжале». Тансылу рассмеялась, почувствовав это, но вернулась к своей мысли, не дававшей ей покоя:
— Ты хотел меня, но имел других женщин…
Аязгул не повелся на ее вызов и, вместо ожидаемых оправданий, он крепче обнял жену и сказал:
— Я мужчина, Тансылу. Ты сама видишь, что происходит даже при намеке…
— И ты заводил женщин далеко от нашего племени! Это чтобы я не знала?
Аязгул понял, что Тансылу знает что-то большее и, возможно, то, о чем не знает он сам. Он сел, накинул шкуру на плечи, потер лицо, пряча за этим жестом тревогу.
— Что ты хочешь сказать? Говори сейчас.
— Тебе так же хорошо было с той… с девчонкой, которая жила отшельницей со стариками? Как ее звали? Ты помнишь?
— Я помню. Ее звали Айгуль. Ее уже нет, Тансылу. И мы встречались недолго. Она умерла.
Тансылу ухмыльнулась.
— Я знаю.
— Что? Что ты знаешь? — Аязгул разволновался. Он испытывал к Айгуль нежные чувства. Он и сейчас вспоминает о ее смерти с болью. Ему было хорошо с ней, уютно и радостно. Айгуль была его отдушиной в той жестокой жизни. Если бы не Тансылу, он бы не раздумывая взял ее в жены. Забрал бы и ее стариков. Но не мог. Он не знал, что делать, боялся молвы, гнева Тансылу, боялся, что она убьет Айгуль. Убьет… Страшная догадка обожгла сердце: — Это… ты?..
Тансылу достигла своей цели. Теперь она видела, что Аязгул врет ей и врал всегда. И ей хотелось уколоть его еще сильнее. Она с напускным безразличием растянулась, закинув руки за голову.
— Твоя Айгуль переломала все кости, но не кричала. Терпеливая… Я успела сказать ей, кто я… только свой перстень, помнишь, тот, который я сняла с пальца убитого караванщика, я не нашла… Ты не знаешь, где он?.. Я думала, ты подарил мой перстень ей…
Аязгул потерял контроль над собой. Сон пропал, благостное настроение улетучилось. Зарычав, Аязгул вцепился в горло Тансылу. Она ухватила его за волосы и со всей силы, на которую была способна, потянула назад. Аязгул не чувствовал боли, он сжимал тонкое горло, ощущая ладонями, как бьется кровь в нем, слыша, как из него выползают последние хрипы.
В стойле громко заржал Черногривый. Сорвавшись с места, он разбежался, насколько позволял загон и, высоко задрав ноги, перескочил его. Из юрт выбежали люди. Зрелище, представшее их глазам, ошарашило всех.
Конь, птицей подлетев к юрте, ударил в нее передними копытами, издавая при этом такое злобное ржание, что оно напомнило кочевникам боевой клич. Деревянный каркас юрты не выдержал, треснул, кошма провалилась внутрь, а Черногривый снова замахнулся, но оклик выбежавшего Аязгула остановил его. Конь храпел и бил землю копытом, словно требовал чего-то. Он успокоился только тогда, когда вышла Тансылу. Простоволосая, в теплом халате она встала напротив своего коня, с восторгом в глазах любуясь им.