Битва в пути
Шрифт:
Как ни был избит Бахирев, но удары, наносимые Ро-славлевым, были самыми тяжелыми.
— До сих пор противовесы летели в вашу голову, — продолжал Рославлев, — но если они полетят дальше, они полетят уже и в меня! И прямо говорю: я боюсь этого. И прямо спрашиваю: как вы довели до этого? Почему вы не советовались с коллективом? Если бы вы посоветовались с нами, мы бы сказали вам, что нельзя единым махом, без подготовки, перестраивать ряд зависимых друг от друга и запущенных цехов. В какое положение поставили вы нас, моторщиков? Сегодня у меня прорыв потому, что переорганизация у нас самих. Завтра мы с трудом выбиваемся из беды и готовы подняться. Но назавтра нас гробит ЧЛЦ, который тоже перестраивается! Простои наслаиваются на простои, выработка падает, заработки моторной группы падают, это вызывает отсев рабочих. Приходится ставить новых или случайных людей. Они рвут болты. И противовесы летят! Вот цепь, сплетенная вами. Вместо того чтоб последовательно, продуманно, по нитке распутывать клубок, вы потянули разом со всех концов и не распутали клубок, а затянули его в узел. Вот что вы сделали! Вы послали меня в моторный. Я до сих пор не могу опробовать цех. Я не знаю, на что способны люди, не знаю, на что способны станки. Мы ни разу не имели возможности пустить цех на максимальную мощность!
Рославлева слушали не шевелясь.
— Этот доломает хребет главному… — услышала Тина чей-то шепот.
А Бахирев снова сидел, как должен сидеть человек с поломанным хребтом, обрюзгнув, опустившись, постарев.
— Заканчиваю, товарищи… — гудел Рославлев. — Я считаю, что главный инженер виновен в целом ряде крупных, как говорится, ошибок.
Рославлев вынул из кармана огромный, под стать ему самому, платок, вытер им красное, потное лицо и стер с него всю воинственность.
— Что же касается основного направления, взятого в последнее время, — продолжал он совсем иным, миролюбивым голосом, словно счел, что отгрохотал положенное и может говорить обычными словами, — то надо сказать— я это направление приветствую!
Ни от одного из сегодняшних поношений Бахирев не вздрагивал, но от этого внезапно обрушившегося на него приветствия он и вздрогнул, и вытянулся, и взглянул во всю ширину глаз. Под зубными щетками теплился дружеский и сочувственный взгляд.
— На основании сегодняшнего положения можно говорить о неразумной торопливости главного инженера, но нельзя опорочить его основную линию. Отдача проведенных мероприятий начнется недели через две. Моторный цех в будущем месяце уже с лихвой перекроет недостачу минувшего. Относительно планов максимум и минимум я согласен с товарищем Осиным. Добиваться максимальной специализации и массовости. И никаких минимумов по принципиальным вопросам! — Снова сошлись над глазами зубные щетки, и снова голос гудел, как колокол, и бахиревский план-максимум, возрожденный из мертвых громовержцем Рославлевым, приобретал живую плоть. — Всеми мерами добиваться передачи производства дизелей специальному заводу, а за счет дизельного цеха расширить соседний цех шасси.
Предложение следовало за предложением, и Бахирев слушал их, забыв о том, что его ругают, что его должны прогнать с завода. Рославлев закончил, повторив слова, звучавшие на слух Бахирева как музыка:
— Никаких минимумов по принципиальным вопросам! Только максимум! Здесь предлагали в решении отметить ошибки главного инженера. Согласен! Но надо также записать и. правильность намеченной им основной линии развития производства, и энергию главного инженера, и его техническую подкованность, и редкое умение его быстро ориентироваться в новом производстве.
Бахирев, пряча лицо, все ниже наклонялся к столу. Щипало веки. Слезы, что ли? Ерунда какая! Рославлев понял его состояние и пожалел от души:
— Если товарищ Бахирев окажется способен преодолеть свои ошибки, он может принести заводу большую пользу. А что касается меня, то я при указанном условии лучшего главного инженера не желаю. Мне с товарищем Бахиревым работать интересно.
Бахирев не хотел выступать.
— Нельзя вам молчать, — твердо сказал Гринин…
Измордованный, брошенный об землю и снова поднятый, доплелся Бахирев до трибуны и заговорил, едва выдавливая слова:
— За науку спасибо… Ошибки свои вижу… Если предоставят возможность, буду исправлять. Счастлив тем, что, как выяснилось сегодня, многие разделяют мою точку зрения на будущее завода. С некоторыми положениями доклада и выступлений не согласен… Товарищ директор говорил об уважении к плану. Мне кажется, уважение к плану иной раз перерастает в лозунг: «План любой ценой». Но такая линия приводит к потере заводом технического лица. Ширпотреб на заводе приветствовать не могу. Буду еще упорнее настаивать на прямо противоположном процессе — на уменьшении номенклатуры, на передаче ряда деталей и узлов, в том числе и дизелей, специализированным заводам. Массовое поточное производство в средних масштабах консервативно. Спасение одно — увеличить массовость. Увеличение массовости за счет специализации заводов и унификации деталей. Таков, на мой взгляд, единственный принципиальный выход из трудностей поточного производства… Я опять говорю «на мой взгляд», — обернулся он к Дронову, — не из зазнайства, а потому, что имею свой взгляд, который расходится со взглядами некоторых и который я отстаиваю и буду отстаивать.
Сухие, короткие фразы Бахирева отчетливо раздавались в тишине, «Почему его так слушают? — думал Чубасов. — Ни кашля, ни шороха… А ведь бубнит монотонно. И о чем? Номенклатура, массовость, унификация… А как слушают!»
За часы прений Чубасов увидел Бахирева глазами сотен людей, и то, что открылось ему, было неожиданно. Почему его сухую речь, лишенную и намека на ораторское искусство, слушали о таким жадным вниманием? Почему об этом мрачном, грубоватом, не ищущем ничьих симпатий человеке многие, даже ругая его, говорили с таким сердечным волнением? И кто говорил? Самые различные люди. Старая земледельщица, молодой новатор, резкий Осин, неподкупная душа Рославлев. Чем он привлек их? Главным. Боевой партийной направленностью. И, нападая на частности, они сплоченно защищали это главное. «Не ожидал такого? — спрашивал у себя Чубасов. — Не ожидал. Если не ожидал, значит чего-то важного в жизни коллектива недоглядел, недооценил, недопонял. Недопонял того, что поняли стерженщица, фрезеровщик, инструментальщик. Хотел, чтоб собрание стало уроком для Бахирева. Оно стало уроком прежде всего для меня».
— Ведя же собрание! — услышал он гневный шепот Вальгана.
Бахирев уже сидел на своем месте, и аплодисменты стихали.
— Твое слово, — сказал Чубасов Гринину.
— Я не буду выступать.
Спокойное лицо Гринина было непроницаемо. Почему молчал второй секретарь обкома? Понимал, что собрание так далеко отклонилось от заданного направления, что уже нельзя исправить?
Оставался один оратор — сам Чубасов. Впервые за всю свою партийную работу он был в таком сложном положении. Он упустил из рук собрание, и не захотел, и не смог его вести по заранее намеченному направлению. Его заранее обдуманная речь была сметена потоком выступлений. «Что сказать? Поблагодарить за науку, подобно Бахиреву? Отказаться от выступления? Сказать все то, о чем передумал, сидя здесь? Сразу не соберешь мыслей. Лучше Рославлева не скажешь».
В своем коротком выступлении он поддержал Рославлева.
Решение, принятое на партактиве, резко критиковало ошибки Бахирева, но одобрило работу, проделанную в ЧЛЦ, в моторном цехе, отмечало верное направление основных мероприятий и значительность проделанного. По предложению Рославлева записали обязательства перекрыть невыполнение плана в будущем месяце, когда начнется отдача проводимой работы.
Это было совсем не то решение, на которое рассчитывал Вальган. Перед собранием он не сомневался в успехе. Все было подготовлено, согласовано и так гладко шло вначале. Доклад он закончил под аплодисменты, и первые выступления подхватили его мысли. И вдруг партийно-хозяйственный актив повернул все шиворот-навыворот. «С чего начался поворот? — думал Вальган. — С этой земледельщицы? Или с Сугробина? Нет, дело не в них, Чубасов — вот кто выпустил из рук вожжи, пустил партактив на самотек. Слаб, вял, бесхарактерен! Да еще из обкома прислали Гринина».
Гринин не ладил ни с Вальганом, ни с Бликиным. Он много ездил по области и месяцами жил на новых периферийных заводах. Бликин поощрял его любовь к разъездам и умело пользовался ею, чтобы держать Гринина по возможности в стороне от обкома. Вальган думал, что и на этот раз Гринин будет в отъезде. Он приехал нежданно, некстати, и Вальган понимал его молчание. Гринин был не согласен с установкой обкома, но был не вправе возражать обкому здесь, на партийно-хозяйственном активе. Он молчал, молчал тогда, когда установку обкома проваливали, когда он обязан был говорить. Вальган ушел, не простившись ни с Грининым, ни с Чубасовым. Бахирев напоминал теперь Вальгану одного из тех лесных клещей, что в детстве присасывались к рукам и шее, — чем сильнее такого клеща отдирать от себя и раскачивать тем крепче он впивается в тело.