Битва в пути
Шрифт:
Его удивил ее изменившийся, материнский голос, когда она сказала:
— Дорогой мой! Но ведь это же здорово! А что касается усадки, так полтора процента на первосортный алюминий, а у вас идет сработанный. И кокиль, видно, мало прогреваете вначале…
С этого же вечера она стала и его наставницей и его подручной.
Перерасчет усадки металла приблизил следующий кокиль к заданным размерам, но необходимой точности не получалось. Сереже приходилось опытным путем, измеряя одну отливку за другой, постепенно стачивая кокиль, приближаться к дозволенным допускам. Мешал воздух, остающийся в кокиле, и они не знали, как выпустить воздух, не выпуская металла. Однажды Тина пришла к нему радостная:
— Я придумала, Сереженька!
— Воздух? — сразу догадался он.
— Да, воздух! Смотри, вот пробки с пескодувной машины. Они пропускают воздух и не пропускают песок. Смотри! — На ладони у нее лежали золотистые, в ноготь величиной, металлические пробки с тончайшими прорезями. — Поставить такие в крышку кокиля — воздух уйдет, а металла они не выпустят.
Находка была радостью, и Сережа, отложив все, принялся мастерить такие же пробки для кокиля.
Третий день Бахирев не видел Тины. У него уже вошло в привычку, не сговариваясь, встречаться с ней ежедневно в цехах, в дирекции, в заводском дворе. Иногда они вместе ходили по цехам, иногда перебрасывались несколькими фразами. Он ждал этих встреч, радовался им и все же не понимал их значимости для себя, пока они не прекратились. «Случилось что-нибудь? Не хочет меня видеть? Женщина же! Как у них все скользит поверху!»
На третий вечер он не выдержал и спросил Сагурова:
— Куда девалась ваша Карамыш?
— Кажется, у модельщиков. Она там что-то мастерит с Сугробиным.
«Куда я иду? — думал Дмитрий. — Школьник я — бегать за ней?! Ведь знает, что тяжело, что летят противовесы. Женщины не любят неудачников. Забыла, не хочет! Может, и к лучшему».
А ноги сами несли его в модельный цех, — Мастер пожаловался ему на срыв программы, на завал заказами со стороны, на то, что рабочие разбаловались, а такие, как Сугробин, дезорганизуют цех. Ни Сугробина, ни Тины не было. На всякий случай он открыл дверь в кабинет начальника цеха. Они сидели там вдвоем, прижавшись плечом к плечу. Ее темные прямые волосы смешались с его светлыми и волнистыми. Когда они подняли головы, он увидел на их лицах одно и то же разделенное волнение. Один у обоих был блеск глаз, один у обоих был румянец, одна у обоих была молодость.
Бахирев не знал и не думал, что мгновенный взгляд на женщину может причинить физическое страдание. «Радуется! Счастлива! С этим, с мальчиком, с красавчиком! А я? Неудачник, старый, мрачный, женатый. Помешал. Ясно, помешал».
— Виноват! — прохрипел он и хотел уйти.
— Пробки! — На узкой ладони она протянула ему маленькие золотистые пробки. — Подождите! Кокиль… пробки…
Она торопилась что-то объяснить. Смесь и смена радости, любви, тревоги, вины, страдания и сострадания в ее лице и взгляде не успокоили, а ожесточили его. «Засуетилась, смутилась. Виновата? Может, они только что… А… Прочь, прочь, прочь!»
— Какой кокиль? — грубо сказал он и обратился к Сугробину — Жалуются на вас мастера. Передовик, а срываете программу, грубите руководству!
Все было ненавистно в Сугробине: юношеская нежность кожи, изгиб улыбчивых губ и, главное, это общее с ней счастливо-взволнованное выражение. Если бы можно было, как щенка, за шиворот — в ночь, в грязь, в лужу! Он плохо понимал, что сказал ему Сережа, прохрипел невнятно в ответ и вышел.
«Вот и все. — Сила горя и оскорбления поразила его самого. — Неужели я так любил ее? Да… Так. — Даже то, что было в ней некрасиво, — ее прямые, небрежно причесанные волосы, — было желанным… — Но так бросить, так втоптать в грязь мужское чувство! Ради молокососа… Да, молод, весел, красив. А я? Хохлатый бегемот, неудачник!..»
Дела перехватили его по дороге, и он рад был заняться ими, не ехать домой.
В начале двенадцатого он спустился к своей машине и неподалеку от нее увидел Тину. Не подняв головы, он решительно шагнул к машине.
— Товарищ Бахирев! — отчаянным голосом сказала Тина. — Извините. Я должна вас видеть немедленно. Выскочил брак. Необходимо ваше вмешательство.
Укрывшись с ним за колоннами входа, она взяла его за руки и зашептала:
— Дмитрий Алексеевич, дорогой, что, что? Почему вы так смотрели? Что вы подумали?
Он наслаждался ее страданием.
— Ничего я не подумал! В чем дело?
Тогда она топнула ногой по каменной ступени.
— Я жду вас здесь два часа не для того, чтоб вы ушли так! Пойдемте со мной в ваш кабинет, в аллею — куда угодно, где можно разговаривать.
Он поартачился, но пошел за ней, довольный.
В кабинете она усадила его, взглянула на злое, упрямо-склоненное лицо: «Ревнует! Сумасшедший! Глупый! Значит, любит. Значит, сильно!» Она была и счастлива этим проявлением любви, и жалела его, и не могла не смеяться над его нелепыми страданиями. Услышав ее смех, он встал, двинул кресло так, что оно ударилось о стену, и шагнул к двери.
Она опередила его, загородила дверь спиной.
— Не пущу! Вы подумали страшно глупое. Для меня все одинаковы: Сережа, Вальган, уборщица, которая моет коридор. Но вы знаете, что делает этот мальчик?
То, о чем мы думаем, мечтаем, пишем, он, этот мальчик, слов пустых не говоря, делает! И я ему помогаю. Кокиль… Вот пробки. Я сегодня вам звонила и в час, и в три, и в пять часов, и мне уже неловко было звонить. А секретарша сказала, что вы в горкоме.
Он прикинул в уме: «Час, три, пять часов. Действительно, меня не было». Тяжесть сползала с плеч. Он нерешительно улыбнулся. На минуту закрыл глаза. Открыв их, он увидел маленькие золотистые пробки, раскатившиеся по всему столу, и блаженно улыбнулся:
— С пескодувки?
Теперь он мог говорить о кокиле.
Он возвращался домой и думал: «Ко всем моим прочим качествам я еще и ревнивый оказывается! Вот на ожидал! Что бы сейчас было, если б не она? Все рушилось… Дождалась, заставила говорить, вернула к разуму. Да, с характером! И любит! Любит!»
На другой день Бахирев снова пришел в модельный цех. Его поразил шкаф Сережи. Около тысячи фрез стояло в отверстиях полок, как пробирки в штативе. Они были классифицированы, снабжены номерами, и на внутренней стороне дверок висел список — картотека фрез. И все это было сделано руками молодого фрезеровщика из старых, сработанных сверл. Какая любовь к своему мастерству, какое трудолюбие, какой дар!
В этот же вечер Бахирев говорил о Сугробине с Вальганом и Ухановым:
— Сугробин талантлив, настойчив и увлечен идеей кокильного литья. Надо на время освободить его от всех заданий и дать одно задание — обеспечить перевод моделей на кокиль. Надо потеснить подсобные помещения и организовать при модельном свою маленькую литейную.
Вальган слушал с той непроницаемой вежливостью, которая стала обычной в его разговорах с главным инженером. Он не ответил, а обратился к Уханову:
— Что скажет главный технолог?