Битва в пути
Шрифт:
— Я ошибся, товарищи. Записался не Ивин, а Ивушкин, секретарь партбюро модельного.
Ивушкин вышел на трибуну, пригладил седые волосы, вытер платком подбородок.
— Мы, товарищи, отстающий участок, — заговорил он тихо и жалостливо, — и нам от этого прискорбно. Очень прискорбно. Семен Петрович тут нас обвинял за неправильную линию и развал работы. Надо сказать, товарищи, что мы не самовольничаем. Нам дадут линию — мы ее проводим. А получается нехорошо. Очень нехорошо. А коллектив у нас хороший. Очень хороший!
— Почему же плохо работаете? — раздалось в зале.
— Сами удивляемся… — развел руками Ивушкин. В зале дружно захохотали.
Чубасов досадовал на себя: «Зачем я его выпустил? Почему он вообще руководит партбюро? Хороший человек, но ведь выстарелся».
Как во время концерта видит дирижер каждый промах подготовки, так и Чубасов, дирижируя собранием, обнаруживал изъяны и промахи в своей работе.
Неудача с Ивиным и Ивушкиым нарушила строй собрания. Надо было на ходу выправлять положение. Чубасов мгновенно переменил очередность выступавших и тихо бросил сидевшему рядом с ним секретарю горкома по промышленности Дронову: «Выступишь сейчас».
Когда Дронов вышел, Бахирев повернулся к нему всем телом. В большинстве выступлений не затрагивались вопросы, определяющие ход всего производства. «Ну, ладно, — думал Бахирев, — Бахирев виновен — и бейте его в хвост и в гриву! Но зачем отнимать для этого время у тысячи людей? Его можно снять — и дело с концом! Почему же молчат о технологической отсталости завода, о неправильных принципах построения производства, об отсутствии технормирования? Это важнее сотни Бахиревых!»
Когда Дронов вышел, держа в руках бахиревскую тетрадь, исчерченную красным карандашом, Бахирев поднял голову.
«Сейчас начнется разговор по существу».
За одно это подчеркивание, за внимание, с которым Дронов прочел тетрадь, Бахирев уже испытывал к нему симпатию. Дронов начал издалека. Он повторил слова Вальгана о прошлых достижениях завода, потом перешел к провалу программы, поговорил о политучебе и о том, что горячий цех плохо снабжают газированной водой. Наконец он перешел к Бахиреву, Он ругал главного инженера за грубость, зазнайство и ячество. «Когда же пойдет разговор по главным, принципиальным, производственным вопросам? — про себя нетерпеливо спрашивал Бахирев. — Ведь исчеркал всю мою тетрадь, где изложены основные принципы. Ага! Открыл тетрадь! Отыскал подчеркнутые места. Вот сейчас начнется большой разговор».
— Товарищи! — Дронов поднял тетрадь. — Говоря о ячестве главного инженера, я не хочу быть голословным. Вот у меня в руках его труд—не то эмбриональная газетная статья, не то докладная. Последняя часть этой статьи вся пестрит местоимениями. «Я полагаю», «моя точка зрения», «на мой взгляд»… «Я, моя, мое» — на каждой странице. Я подчеркнул красным, подсчитал количество местоимений «я» на этих страницах. Двадцать восемь «я», товарищи! Вот перед вами страница, видите, она испещрена красным!
Он поднял развернутую тетрадь Бахирева, и Бахирев увидел, что красным были подчеркнуты не принципиальные положения, а буква «я». Краска гнева ударила в лицо. Дронов не заинтересовался ни одним из положений, определяющих развитие производства. А на то, вдобы сосчитать слово «я», у него хватило интереса и времени. «Если б ты был домашней хозяйкой, я сказал бы: «Черт с тобой!» — мысленно обращался к нему Бахирев. — Но под твоим руководством десятки заводов. Так кто же ты, если, видя завод в прорыве, в катастрофе, не задумался о причинах и конкретных мерах, а сидел и считал букву «я»?.. Эх, Костя, Костя! — горько вспомнил Бахирев Зимина. — А ты, оптимист, говорил, что дураков не берут в расчет. Подставил меня под удар и небось не придешь на выручку».
Мелочность нападок успокоила его. Можно ли брать всерьез людей, неспособных к серьезному разговору? Он уже не слушал. Его вина и его судьба были уже решены, а по принципиальным производственным вопросам никто не говорил.
«Вот и все, — думал Бахирев. — Ничего я не сумел. Даже вызвать на большой разговор не сумел. Подсчитают количество «я» и выгонят с завода. И чем вспомнят? Летающими противовесами? Ничего не сумел, ничего не смог…»
Когда Дронов считал местоимения, Тина, сжавшись в последнем ряду и склонив горящее лицо, думала о Дронове словами Бахирева: «Ой, как же стыдно! И что же он за человек? Слепой, совсем не может видеть, или глаза запорошило, пыль в глазах? Рассеется пыль—он поймет увидит!.. Как хочется, чтоб был человеком! Митя, — она впервые мысленно назвала так Бахирева, — Митя, бедный! Когда тебя бьют по-вальгановски, крупно, сильно, все же легче, чем когда так кусают, по-блошиному».
— Да что ж это?! Оговор же, батюшки! — услышала она у самого уха встревоженный голос. Рядом с ней сидела беззубая женщина с огромными подглазницами. Тина узнала земледелыцицу Ольгу Семеновну, которая с недавнего времени числилась в передовых и впервые присутствовала на партийно-хозяйственном активе.
— Товарищ Бахирев зазнайски и пренебрежительно относится к рабочим… — продолжал Дронов.
— Да что же это зря человека оговаривать? — обратилась Ольга Семеновна к Тине.. — Может, насчет плану он и плох, этого я определить не могу. А насчет рабочих— да ведь я же самолично его знаю! Да разве я одна? Спросите кого хотите из чугунщиков.
Тина обернулась к ней:
— Если вы знаете, то скажите! Что же не вступитесь? Боитесь?
Ольга Семеновна обиделась:
— Мои боялки тогда перебоялись, когда вас еще и на свете не было…
— Так пойдите скажите вот так же просто, как вы мне говорите. Надо сказать!
Тина и внушала, и просила, и требовала. Всю любовь к Бахиреву, всю жалость вкладывала она в эти слова.
— А как же мне и не сказать! — с неожиданной простотой согласилась земледелыцица. — Я и у себя в земледелие кому хочешь все выкладываю… Я этой несправедливости не выношу. Только ведь мне скоро заступать в смену, не поспею.
Дронов кончил. Тина понимала, что наступила решительная минута. Сейчас в руках у нее была единственная возможность помочь Бахиреву, и, набравшись духу, она громко, на весь зал, крикнула:
— Работница чугунолитейного цеха Потапова просит слова вне очереди: ей надо идти в смену! Просим дать слово.
Рабочих пока выступало всего двое, и это Чубасова тревожило. Он поддержал перед собранием просьбу Потаповой:
— Что ж, товарищи, дадим внеочередное слово передовой работнице чугунолитейного!
Ольга Семеновна в парадном ситцевом платье, стиснув сморщенные, провалившиеся губы, твердо прошла через весь зал к трибуне.
— Кто это? — спросил Вальган, когда она поднималась.
Она услышала и на ходу ответила:
— Земледельщица я… Осьмой год в земледельном.
В неожиданности и срочности выступления этой старой женщины с измученным лицом было что-то, сразу заставившее всех насторожиться. Она не растерялась на трибуне. Видно было, что ей все равно, где выступать — в стержневом или здесь, перед чужими или перед знакомыми. Не повышая голоса, она обернулась к Дронову и сказала домашним тоном старухи, поучающей провинившегося молодого: