Битва в пути
Шрифт:
— Хорошо ль это зря-то человека оговаривать? Что касаемо процентов, в это я не вмешиваюсь, это вам виднее. А что касаемо рабочих, так у нас в цехе каждый скажет, что еще и не видали такого начальства! Вы вот, товарищ директор, спросили про меня: кто, мол, это? И мудрено вам меня знать: я вас только за красным сукном и вижу. А ведь я осьмой год на заводе, и, бывает, тоже и по две смены подряд выстаиваю и нормы перевыполняю. Таких, как я, у нас из ста девяносто. А товарищ Бахирев вот несколько месяцев на заводе, а спросите наших рабочих, он не через красное сукно глядит, он, почитай, на каждом рабочем месте постоял. Отчего я стала двести процентов выполнять, в передовики вышла? Дозаторы нам поставили, пневматику подвели. Землю подвозят качественную. А ведь на нашей земледелке и завод стоит! А сколько нам, чугунщикам, сделал облегчения жизни!
— Правильно! Верно! — выкрикнули сразу несколько человек.
А Ольга Семеновна продолжала:
— Общежитие отвел для чугунщиков. У нас цех вдвое тяжелее против других, значит и заботы надо вдвое. Вы, товарищ директор, до того не додумались за все годы, а товарищ Бахирев — с первых месяцев. Сейчас в цехе, конечно, разгром. Так вот хоть меня взять. Переезжала я из подвала в общежитие — тоже ведь разгром учинился! А и барахлишка у меня ведь один сундучок. Если за план критиковать, я не в курсе и возражать не могу. Но если об зазнайстве, то грех вам человека зря оговаривать перед людьми, — внушительно обратилась Ольга Семеновна прямо к Дронову. — У нас бабы в пересменку зазря болтают, так и то нехорошо. А вы, видно, в больших начальниках, вам грех зря человека оговаривать, да еще перед всем заводским народом.
Безыскусственный, домашний тон Ольги Семеновны и выговор, который она, ничем не смущаясь, учинила секретарю горкома на глазах у всего собрания, произвели то замешательство, которое производит неожиданно открытая истина. На миг растерялся даже Чубасов: «Почему; лишь о зазнайстве и говорят? О другом, о другом надо! И почему так от души вступилась за него земледельщица? О тех, кто страдает зазнайством и ячеством, рабочие так душевно не говорят».
А Ольга Семеновна уже шла с трибуны, и аплодировали ей так, как не аплодировали Вальгану.
Бахирев был взволнован. Аплодировали сейчас не только Ольге Семеновне, но и тому, что сделал он в чугунолитейном. «Заступилась и убедила. Кто бы подумал? Вот тебе и «могильщица»! Как встала на защиту, живая душа!»
Следующим выступал Сугробин. После неприятных для Вальгана слов земледельщицы надо было выправлять положение, и Вальган надеялся на своего выдвиженца и любимца. Сережа заранее приготовил речь о работе рейдовой бригады, но после выступления Ольги Семеновны невозможно стало говорить казенными фразами. Захотелось сказать так же запросто и от души.
— Я поддерживаю предыдущего оратора, — решительно начал он. — Тут говорили, что рабочие не любят главного инженера. Это смотря какие рабочие. Бывают у нас, к примеру, такие случаи: удерживает начальник цеха с бригады за брак и говорит: «Вот, ребята, товарищ Бахирев велел с вас удержать!» — По рядам пробежал сочувственный смех. — Это же факт! Однако это, товарищи, частный вопрос. А теперь перейду к главному. Глушат у нас на заводе разговор о техотсталости. Взять к примеру кокиль. Кто отстаивает переход моделей на кокиль? Главный инженер. Начальник цеха говорит, что негде организовать свою литейную. А у нас вся площадь возле лестницы пустует. Там и печь и тигель хорошо разместятся— я все метром вымерял. И расходы невелики.
Делать надо. Главный инженер настаивает, а кто ему мешает?
Тон, заданный докладом Вальгана, был сбит, собрание отклонялось от заранее намеченного направления, а Чубасов не чувствовал той убежденности, которая всегда помогала ему овладевать положением. И чем меньше было внутренней ясности, тем внимательнее он прислушивался к выступающим.
На трибуне стоял знатный инструментальщик Осин. Чубасов уважал этого худого человека с большими руками рабочего и с тонким лицом интеллигента, с острым умом и язвительным языком.
— Завод, конечно, переживает позорные дни, — начал Осин. — Не знаю, как главный инженер, а я, когда прохожу мимо развороченных противовесами тракторов, глаза отвожу. Это позор, и первая вина в этом товарища Бахирева. Но вот что касается инструментального цеха, то, по-моему, линия главного инженера самая правильная. На заводе каждый станок моих рук просит, все запущены, а я обслуживаю то железную дорогу, то «Красный Октябрь», то еще кого-нибудь. Читал я планы — максимум и минимум — и хочу сказать относительно специализации завода: никаких минимумов в этом вопросе! В этом вопросе я согласен не с директором, а с главным инженером. Да, разгрузить не только от кроватей и сковород, но и от втулок, от топливных насосов, от самих дизелей! Это и есть принципиальная партийная линия. И почему наш партком за нее не борется? Вообще о работе цеховых партбюро. Мало у нас молодых инициативных секретарей. Был у нас хоть раз такой случай, чтоб начальник цеха или директор завода выбежал из партбюро с красными ушами? На заводе всюду повешены плакаты. Но не хватает, по-моему, нам одного плаката. Мало, в парткоме повесить плакат: «Партия — это руководящая сила в строительстве коммунизма».
Чем неожиданнее были слова выступавших, тем больше нервничал Вальган. Беззубая земледельщица и Сугробин повернули ход собрания, а Чубасов словно не замечал этого и не пытался вернуть его в нужное русло.
— Хватит. Пора кончать прения… — шепнул Вальган.
— Выбери еще двух нужных ораторов и кончай самотек, — шептал с другой стороны Дронов.
Но Чубасов с непонятным упорством отвечал и тому и другому:
— Пусть люди выскажутся.
Непонятно вел себя и Гринин: он молчал и не пытался направить ход собрания.
Бахирев ожил. Уши у него горели так, как желал того Осин, но земля возвращалась под ноги. Его планы, которые час назад самому ему казались беспочвенными, обретали точку опоры. Слова Ольги Семеновны, Сугробина, Осина, а за ними и других возвращали бахиревским планам дыхание. «Переливание крови», — думал он. Как в бездыханное, ослабевшее тело по каплям льется живая, горячая кровь, так слова земледёлыцика, инструментальщика возвращали жизнь и силу бахиревским планам. И сам Бахирев, измятый, придавленный, ослабевший, поднимал голову, распрямлял спину и уже не прятал глаза, а все пристальнее вглядывался в лица людей, заполнивших зал.
Одним из последних выступил Рославлев. Его любили на заводе.
— Что он скажет, то и правильно! — сказала сидевшая впереди Тины девушка.
— Прямой, как топор! — подтвердил мужчина.
В той борьбе мыслей, в тех колебаниях, что царили на собрании, слово Рославлева было одним из самых решающих. Огромный, краснолицый, белобровый, он вырос на трибуне и загудел горячим, густым басом:
— Даже тот, кто насквозь пропитался землей, прокалился жаром вагранок, чья заскорузлая душа покрыта ржавчиной и окалиной, не сможет пройти спокойно мимо тракторов, израненных, развороченных летающими противовесами! Летающие противовесы — «техническое новшество нашего тракторостроения»! — Желчь и горечь звучали в словах Рославлева. — Мне пришлось принять цех, обремененный грузом этих летающих противовесов. С первых же дней мы сняли с работы пьяницу, стоявшего на затяжке болтов. Поставили затяжку болтов под контроль. Но все же, когда я думаю, кончились ли эти позорные полеты и кто виноват в этом позоре, я называю не пьяницу, занятого затяжкой болтов. Нет! — Рославлев обратился к Бахиреву — Однажды вы сами сказали мне, что когда проигрывается сражение, честный полководец не говорит, что виновата армия. Он скажет: «Виноват я». Это ваши слова.