Битва в пути
Шрифт:
— Модельный цех в жестоком прорыве. Бахирев перебил:
— Вот я и предлагаю рациональный способ вывести его из прорыва.
— Я против эмпирики в таком важном деле, — продолжал Уханов. — Вопросы кокиля надо ставить организованно. С будущего года через министерство запланируем фонды. Запросим институт специалистов. Ведь и специалисты в специальных институтах не льют в кокиль моделей! А тут мальчик без специальной подготовки. С фрезой у него тоже ничего не вышло.
— Фреза хорошая, — опроверг Бахирев. — К фрезе мы подошли бюрократически. Уханов развел руками.
— Если нас и можно обвинить в бюрократизме, то тут рабочий класс сказал свое веское слово. Рабочие фрезу не приняли.
Бахирев возразил:
— Вспомните. Раньше выбивали траки кувалдой. Мы поставили пресс. Тоже не все сразу приняли поначалу. Это естественно: привыкли к кувалде. Сагурову приходилось прятать кувалды. А теперь? Сломается пресс — ждут, чинят, а кувалды никто и в руки не возьмет.
Вальган поднял яркие глаза.
— Вы хотите сказать, что и рабочий класс заражен бюрократизмом и косностью?
— Сугробин — тоже рабочий класс! Я хочу сказать: рабочий класс тоже надо равнять на лучших, растить и воспитывать.
— Вот именно! — Вальган встал. — Надо воспитывать. Сугробин — виртуоз фрезы. По молодости лет он разбрасывается, хватается за все. Фреза, головка, центрифуга, теперь еще кокиль. А нормы летят, и цех в прорыве. Скоро будем принимать Сугробина в партию. Я сам рекомендовал его. Я сам и поговорю с ним.
— Вопросы кокиля надо решать в принципе! — не отступал Бахирев.
— В принципе я против этой… скоропалительности. Скоропалительность принесла нам достаточно вреда. До сих пор за нее расплачиваемся.
«Противовесы», — сжался Бахирев. В этот же вечер Сережу вызвали к Вальгану. «Дошло до самого директора. Видно, рассказали Тина Борисовна и товарищ Бахирев. Ну, теперь развернемся».
— Все растешь? И красивый же малый стал! — весело встретил его Вальган. — Девчата сохнут? Сознавайся.
— Которые сохнут, а которые и нет, — улыбнулся Сережа.
— Ну, садись, садись. — Усадив Сережу против себя, Вальган спросил — Что такое? Почему голодает мой лучший фрезеровщик? Семьсот рублей в месяц. Это что за заработок? Рассказывай.
Сережа рассказал о кокиле. Директор то ходил по кабинету, то останавливался, поглядывая веселыми, горячими глазами:
— Не выходит, значит, у тебя с кокилем? И с фрезой тоже не совсем получилось? А за центрифугу ты брался? Бросил? А что-то такое мудрил насчет шестерен? Тоже не получилось?
Сережа покраснел. Вальган похлопал его по плечу.
— Смущаться не надо. Дело твое молодое. Я тоже в твои годы за все хватался. Думал: все одолею. Но ведь вот дело-то какое. Идут важные министерские заказы. Я когда брал их, по совести говоря, на тебя рассчитывал. Знаю, что виртуоз фрезы у меня в модельном. Десять раз выручал завод и в одиннадцатый выручит. И что вижу? Едва выполняешь программу! Вон, взгляни в окно! Твой портрет впереди всех. По тебе равняем. Это понимать надо. Я за тебя в партию поручился. Что же это? Себе вредишь, завод подводишь и меня подводишь? Кокиль — дело доброе, но всему свое время. Дай срок, возьмемся и за кокиль организованно! Этого дела, брат, кустарным способом, в одиночку не одолеешь. Так вот, прошу тебя: помогай! Выручай завод!
Сережа уходил, обласканный директором, расхваленный и смятенный. Ясно было одно: надо вплотную браться за министерские заказы. А кокиль?.. Кокиль отодвигается на неопределенное время. «Не брошу, — думал Сережа, — Не отступлюсь! Ведь теперь уж вот-вот… — Он вспомнил свое прозвище. — Ну что ж, пускай «Дон-Кихот — вот-вот». Нельзя мне бросить. Но когда? Ночью? Стало быть, ночью. А учиться? А рейдовая бригада? Скоро прием в партию. Как быть? Все равно кокиль не брошу. Но теперь еще труднее будет. В сто раз труднее! Выдержу? Даша сказала: для такого дела себя не жалко. Не жалеть себя! Ночью — так ночью!..»
ГЛАВА 17. СУД КОЛЛЕКТИВА
В день партийно-хозяйственного актива Бахиреву подали телеграмму из района. Он развернул ее торопливыми, неуклюжими пальцами. «Из района!.. Неужели опять они, противовесы?.. — Он сразу увидел слово «противовесы», и сразу бросилось ему в глаза слово «ранение». Он прикрыл веки. — Вот оно! — С усилием открыл глаза. — Какое ранение? Где?» Стертые буквы не сразу складывались в слова. «Такое же, как ранение», — прочел он, но не мог понять смысла телеграммы. Только при третьем чтении ой понял, что слова «ранение» нет. В телеграмме стояло слово «ранее». Из района сообщали, что опять оборвался противовес и нанес трактору повреждение, «такое же, как ранее описанное». Бахирев чертыхнулся на самого себя, на составителя телеграммы, на телеграф. «Ранения» не было, однако был еще один обрыв противовеса, и опять из последней партии. Противовесы летели с тех пор, как началась возглавленная им торопливая перестройка производства. Все были против этой торопливости, все предупреждали, что она не пройдет даром: Чубасов, Рославлев, Сагуров и многие другие, не говоря о Вальгане. Он предвидел все, кроме летающих противовесов. Он не послушал никого. Он не мог не торопиться. Он предвидел это трудное время, когда разломаны полы и стены, когда чаще прежнего останавливается конвейер, когда проваливается программа, когда падают заработки у рабочих. Он шел на трудности, думая, что они изживутся и пройду г бесследно. Но тракторы, уходя с завода, несли на себе след тяжелых дней: летающие противовесы. «Летят в мою голову, — думал он. — Добивают. Хотя что меня добивать? Уже добит. Партактив подкрепит решение парткома. И точка.».
У входа в ЧЛЦ он встретил Тину. Как всегда, наяву она оказывалась еще красивее, нежнее и спокойнее, чем в его воображении. За распахнутым халатом виднелось нарядное серо-голубое платье. Нитка бирюзы обвивала шею. Он еще не видел ее такой нарядной. Она отошла в тень акации, улыбнулась ему холодноватыми глазами.
— Сегодня в семь тридцать?
— Да. Последнее собрание на тракторном.
— Этого нельзя допустить. Вы знаете, я хочу выступить… Нет, нет, не о вас! О делах ЧЛЦ.
— Защита, замаскированная из жалости. Если вы не хотите совсем сбить меня с нарезки, сидите и молчите.
Она поняла, что ее защита ударит по его мужскому самолюбию. Понимала она и то, что не сможет изменить уже всем ясного решения.
— Хорошо. Буду сидеть и молчать. Но вам я могу напомнить одну пословицу. «Не ошибается тот, кто ничего не делает». Если вы и ошиблись больше некоторых, то лишь потому, что сделали больше многих.
У нее было особое свойство — находить самые нужные и самые ободряющие слова из тысяч человеческих слов. — Если бы не противовесы! Сегодня еще один.
— Дмитрий Алексеевич! — Голос был спокоен, легок, немного ироничен. — Мы еще успеем рвать рубашку на груди и всенародно каяться на площади. Я вижу, вам уж очень этого хочется! А потом… — Она улыбнулась с печальной, но явной насмешкой над ним. — Почему все же вас волнует именно эти несколько противовесов? Ведь вы наворотили дел покрупнее! Срыв программы, падение заработков у сотен рабочих… Ведь противовесы — это лишь точка пересечения многих линий вашего поведения.
— Чему же вы улыбаетесь?! — возмутился он.
— Разве вы не знали, на что шли?
— Знал. Такое запущенное производство не перестроишь безболезненно.
— Так что же теперь? Ведь летящие противовесы — это одна из тех болезней перестройки, которые вы предвидели и на которые шли.
Ни сожаления, ни тревоги на тонком лице. Она говорила с ним как взрослая с ребенком. Не в первый раз он спросил себя: легко ли дается вот такая ироническая безбоязненность? Что должна была пережить эта юная женщина, его избранница, по сравнению с чем его тревоги могут казаться детскими? Она никогда не рассказывала ему о себе.