Битва в пути
Шрифт:
Он хотел говорить дальше, но почувствовал тщету слов и, сразу ослабев, побрел на место.
— Раскалился товарищ Бликин! Выступает тут в роли единственного радетеля тяжелой индустрии. Ахает; обижаем мы ее, бедную! — прозвучал иронический голос председательствующего и тут же отчеканил: — Это же, товарищи, спекулятивное выступление. Как говорится: «Ахал бы дядя, да на себя глядя». Это вы, товарищ Бликин, запустили в области руководство тяжелой промышленностью. А партия всегда ставила и ставит тяжелую индустрию на первое место. А что касается жертв… — голос звучал уже горечью и силой. — Да, бывают периоды в жизни страны, когда необходимы жертвы во имя будущего! Это понимает советский народ. Если бы он не понимал этого, не существовало бы нашей промышленности и полмира сейчас было б под пятою фашизма. Но одни смотрят на эти жертвы как на тяжелую и временную необходимость с которой нужно кончать по возможности скорее. Другие видят в них естественную закономерность, о которой думать не стоит и вредно разговаривать. Мы придерживаемся первой точки зрения.
Мгновенная тишина, наступившая в комнате, была весома, как—тишина меж залпами. Слова умолкли, но боль за народ и гордость им, казалось, еще звучали. Тени облаков скользили по чистому мрамору, а мысли Бахирева от одной минувшей войны переходили к другой. Сквозь все пройти, все преодолеть, перед всем выстоять, через все пронести сердца и идеи незапятнанной чистоты! Как не гордиться тобой, страна, как не быть счастливым таким отечеством? Всех осенили эти мысли, и общее всем выражение смягчило лица.
Председательствующий первым прервал молчание: — Теперь о спорности и бесспорности. Споров нет там, где властвует мнение одного. Там, где решают многие, можно и поспорить. Как бы ни был велик один, он всегда меньше многих. Не всякий спор, конечно, хорош. Разве это спор, что развели здесь Бликин с Вальганом? Схватились баран с козлом, помутилась вода с песком! Вот что это! Муть одна. Спор хорош, когда спорящие стоят на одной идейной платформе, исходят из интересов народа. Из каких интересов исходите вы, товарищ Бликин? Что интересует вас? То, как происходит подъем отстающего района, вас не заинтересовало. То, как живут рабочие труднейшего цеха, вас тоже не заинтересовало. Брак, невиданный в советском машиностроении, также не вызвал интереса. Что же интересует вас? Жизнь народа или догмы ради догм? Я спрашивал вас, что превратило небольшой просчет в конструкции противовесов в бедствие. Вы не ответили мне. Я отвечу за вас: равнодушие к существу дела, равнодушие к интересам народа.
Бликин не шелохнулся. Он был не похож на себя. Неподвижно было его, в ярком свете особенно бледное, сиренево-бледное лицо. Ни привычно вскинутой головы, ни окаменелого затылка, ни пронзительного и непроницаемого взгляда. Мертвенной неподвижностью сковано было все его большое тело. Через несколько стульев от него сидел Вальган. Этот был жив и жаждал жить. Горели и подергивались его щеки и губы. «Жить, жить, жить!» — твердил яркий, вонзающийся взгляд. «Жить, жить жить!»— требовали цепкие руки, трепетные ноздри, приоткрытые губы. Он ловил каждое слово, ища в словах пути к спасению. Эти два человека были различны, но Бахиреву казалось, что нечто неуловимое объединяет их, «Что именно? — пытался он определить. — Ощущение катастрофы? Отчужденность от того, чем живут остальные? Что объединило их сейчас и объединяло прежде? В чем основа единства Вальгана — Бликина? Как раз в том, что оба равнодушны к существу дела и к жизни народа. Вальган отгорожен от этого заботой о собственном процветании, а Бликин — догмами. Каждый по-своему, но оба отгорожены».
Ему уже некогда было размышлять — председательствующий отвернулся от Бликина и продолжал:
— И наконец, о нашей цели, товарищ Бликин. О цели. На нашей планете девятьсот миллионов людей живут в социалистическом обществе и миллиард шестьсот — в капиталистическом. Счет пока не в нашу пользу. Надо создать для девятисот миллионов такую жизнь, чтоб миллиард шестьсот захотели жить так же. Это трудно. Мы молодая страна, и мы вынуждены были почти непрерывно защищать свою молодость и свое будущее с оружием в руках. И ошибки были в молодой нашей стране, — не мутясь и море не становится! И необходимо нам думать о металле, о тяжелой индустрии прежде и больше, чем о молоке и масле. И все же мы выполним эту задачу так же, как выполняли другие! Выполним! — Голос вырос. Мрамор гулко отозвался на лобовой, атакующий звук. — За коммунизм не воюют атомными бомбами. За коммунизм воюют «добрым оружием» — молоком, маслом, насущным хлебом справедливости! Но и этим добрым оружием должны отважно воевать настоящие бойцы. — Он повернулся к Бахиреву, склонив голову набок, посмотрел на него. — Вот тут говорили о товарище Бахиреве, что он стал хорошим бойцом. А я скажу: плохой еще боец товарищ Бахирев. Воспользовался отъездом директора! Решил один весь завод перевернуть! Ишь герой! От такого геройства тысяча тракторов встала на дыбы! Что ж вы, товарищ Бахирев, по суду будете теперь выплачивать за эту тысячу?
Бахирев молчал. Он рад был бы выплачивать по суду хоть всю жизнь, лишь бы загладить сделанное.
— Плохо воюете! — беспощадно хлестал голос и вдруг, словно пожалев, прорвался дружеской мягкостью. — По методам плохо. А по целям — правильно. — Бахирев едва успел глотнуть этой мягкости, а голос скова хлестал. Говорят, вы даровитый инженер, лучше других видите многое. Вот и ошибку в конструкции увидели первым. Могли приостановить, предварить событие. А как боролись? Выпустили бы вы такие танки, которые сами себя расстреливают? Костьми бы легли, а не выпустили! Так ведь трактор — это тоже оружие, наше доброе оружие! А вы боец при этом оружии. Плохой боец! Плохой еще вы боец! — Короткое слово «еще» подало Бахиреву надежду. — А почему плохой? То, что за вами стоит тысяча тракторов, вы поняли! А то, что за каждым из нас, коммунистов, стоит девятьсот миллионов плюс миллиард шестьсот человек, вы забыли! Подсчитайте-ка сами, во сколько надо увеличить боеспособность! Вот, товарищи, и все. Оргвыводов мы делать не будем. Вопрос о руководстве обкомом решит пленум обкома. И будет исходить не столько из прошлого, сколько из будущего. Из припека будет исходить, — улыбнувшись опять «приземлился» председательствующий тем «приземлением», которое так возмущало Бликина и так привлекало Бахирева. — От кого будет больше припека для пирогов, тот и прав.
Через полчаса Бахирев шел по Охотному ряду. В киосках продавали южные тюльпаны и северную черемуху. Теплое солнце и прохладный ветер, высокая голубизна неба и синие отсветы в окнах, поток автомобилей и цветные шары в ребячьих руках — все сливалось в одно ощущение кипучей, бьющей через край жизни. Листва скверов, еще светозарная и прозрачная, не давала тени. Листья сквозили, светились и нужны были, казалось, лишь для того, чтобы притягивать свет, лучиться бесчисленными переливами зеленого. От этих сквозящих на солнце скверов, от свежеполитых мостовых, от цветов, от по-весеннему парадных и оживленных людей, весь мир светился юностью. Бахирев снова вспомнил ту ночь, когда ехал с Вальганом по этим улицам. Вспомнил смерть, реющую в воздухе, фосфоресцирующий туман, внезапную и странную пустоту вокруг Дома Союзов и ту струну, что дрожала и плакала в самой крови. Скорбь. смятение, неясность, неуверенность, тревога. Тот же путь! На как далеко! Сейчас тоже тревога на душе, но не от неясности и неуверенности. Он тревожился оттого, что чувствовал дыхание двух с половиной миллиардов людей и каждый свой замысел проверял их глазами. «Боролся за тракторы, — думал он, — и как боролся? Узкотехнически. А ведь практические вопросы техники и партийный долг сплелись — их не отделить. Отдели их попробуй в Рославлеве, в Чубасове, в том же Василии Васильевиче, в любом настоящем бойце доброго оружия. Доброе оружие — трактор, несмотря на все его несовершенства, уже был для Бахирева роднее и милее всех танков, вместе взятых.
Девушка с веткой белой черемухи в волосах торговала газированной водой с сиропами. Он высоко поднял стакан и по-мальчишески сказал девушке, небу, солнцу:
— Ваше здоровье!
Глупо было пить на углу Охотного ряда газированную воду за здоровье вселенной, но девушка засмеялась в ответ и кокетливо спросила:
— А вам чего пожелать?
— Чтоб всегда было так! — сказал он, и тотчас представил весь этот кипящий жизнью день, и уже серьезно, про себя, повторил: «Только бы всегда было так, как сегодня!»
На минуту стало страшно: как сделать, чтоб было «всегда так»? Он шел дальше и думал о пережитом за последнее время, о самом себе, о товарищах. Сколько было колебаний, сумятицы, споров, ссор, непонимания, ошибок!
Ведь даже сегодня охватило сомнение и сочувствие Вальгану. А уж он ли не изучил Вальгана! И все же заколебался. Трудно отделить ложь от истины. Заколебались те, кто сидел за большим столом. А ведь Вальган — лишь малая песчинка среди множества вопросов, которые решаются ими! Возможно ли всегда, везде и во всем жить и действовать точно, твердо, безошибочно? Это кажется легким тем, кто сам ничего не делает. Но тот, кто сам стремится к немалым целям, тот знает цену поиска и борьбы… Но когда во главе борьбы и поисков стоят коммунисты, когда с живой заботой говорят они о судьбе Анны Лужковой, — миллионы Лужковых поднимаются рядом, и тогда невозможное становится возможным. И он снова повторил про себя: «Только бы всегда было так!».
ГЛАВА 29. СТАРЫЙ И НОВЫЙ
Около месяца прошло с того дня, как Бахирев фактически принял дела у Вальгана, а два дня назад он был оформлен директором. С часу на час ожидал он назначения Рославлева на должность главного инженера и приезда срочно вызванного Шатрова.
Крепление противовесов производилось по новому способу, и «гриб боровик» укоренился на обоих заводах.
В короткий срок произошло столько перемен, что об истории противовесов уже говорили как о болезни, которой переболели в раннем детстве.