Битвы за корону. Прекрасная полячка
Шрифт:
— Знаем мы ее корешки, — мрачно проворчал я, распорядившись: — Впредь запретить.
Игуменья замялась и спросила:
— В грамотке, кою вместе с нею привезли, о гостях, ежели кто к ней заглянет, поведано, чтоб в список заносить, а о гостьях ни слова.
— Что за гостьи? — насторожился я.
— Да из тех, кто помолиться в обитель приезжает, случается, к ней заходят, — пояснила матушка Дарья. — Из простецов больше, хотя и познатней кой-кто захаживает. Эвон, княгиня Долгорукая как-то была, коя в Новгороде Великом проживает. — И она назвала еще две-три фамилии, которые мне ни о чем не говорили.
— Ну-у если из простецов, то можно, — неуверенно протянул я. — А вот знатных не пускай. Или лучше поступай вот как. Ты их всех заранее предупреждай, но как бы по секрету, на ушко. Мол, святитель Игнатий строго-настрого тебе наказал в связи с тяжкими грехами сей инокини записывать все про каждого посетителя и грамотки оные отправлять князю Мак-Альпину. Это же действительно так, вот и не таи, рассказывай. Думается, после такого они побоятся и сами к ней не пойдут.
— А коль не побоятся?
Я поморщился. Слишком много воли дал ей Федор с подачи Марии Григорьевны. Как я ни настаивал на абсолютной изоляции, но переупрямить свою будущую тещу у меня не вышло. Однако и ее понять можно: Екатерина хоть и отравительница, но с другой стороны — родная сестра. Иных родичей, если не считать детей, у нее вовсе не имеется.
— Пусть идут, — отмахнулся я. — Но в списки ты их включай.
— Все сделаю, — закивала она и, торопливо достав из шкатулки бумажный рулончик, протянула его мне. — Эвон, все по слову твоему. Тут все, кто у нее побывал.
Я бегло просмотрел выписанные крупным почерком фамилии, отметив про себя, что их тринадцать, несчастливое число. Но сразу же и отмахнулся. Несчастливым ныне оно может быть лишь для нее — изготовительницы яда для царя Бориса Федоровича.
Видеть сестру Ульяну мне не хотелось, но довелось. Услыхав о моем приезде к игуменье, инокиня терпеливо ожидала меня на крыльце своей кельи и, едва завидев, ринулась просить смягчить ее условия и чуток «полеготить». Мол, не дело, когда родня будущего государя живет так. К тому ж она, дескать, все давно осознала, раскаялась, молится дни и ночи напролет, чтоб господь простил, ну и всякое такое…
Первая ее просьба касалась улучшения питания, вторая — про холопку в услужение. А когда поняла, что все бесполезно (я даже не говорил с ней, молчал, лишь изредка мотая головой и давая понять, что легот от меня она не дождется), взмолилась: пусть ей хотя бы заменят оконца в келье со слюдяных на стеклянные, а не то, дескать, она света белого толком не видит.
— Ныне я вся в твоей воле, княже, — опустилась она передо мной на колени. — Да и многого не прошу, самую малость яви…
Мне припомнились условия, созданные по повелению императрицы Екатерины II для садистки-помещицы Салтычихи, и я сквозь зубы выдавил:
— Увы, ошиблась ты. Не моя над тобой воля. И это твое… счастье. Я б тебе устроил… белый свет. Ты б тогда не в келье — в темном подвале жила, со стенами высотой в аршин. И свечу зажженную тебе бы один раз в день заносили вместе с едой, чтоб ложку мимо рта не пронесла. И вообще… пошла прочь с глаз моих.
Она встала с колен, зло сверкнула своими черными глазищами и… склонилась в низком поклоне.
— Благодарствую на добром слове. Теперь ведаю, о чем мне господа молить. — И, высоко вскинув голову, молча направилась обратно в келью. А я, посмотрев на стеклянные окна в домике настоятельницы, доставленные для Введенского монастыря с моего завода, напомнил матушке Дарье:
— В келье у нее ничего не меняй. Ей и слюдяных за глаза. Будь моя воля, и те бы замуровал.
— Экий ты жестокосердный, князь, — упрекнула меня настоятельница. — А ведь она и впрямь будущему государю родная тетка.
— Еще одна такая тетка, и никакого ката не надо, — хмыкнул я. — Эвон как лихо она своего племянничка отца лишила. Пусть спасибо скажет, что жива.
— Так ведь не она смертное зелье государю подливала.
— Зато она изготовила, — отрезал я.
— Все равно больно жестоко ты с нею, — неуверенно протянула игуменья. — Ныне-то она давно раскаялась. Эвон яко в молитвах усердствует.
— Хотелось бы верить, — вздохнул я, — да что-то иное на ум приходит.
На обратном пути со мной ничего, в смысле сверхъестественного, что можно было бы счесть неким знаком, не произошло. Ну разве холодком по спине повеяло, когда мы проезжали мимо той деревни и мой взгляд случайно остановился на свежем могильном холмике — последнем пристанище мрачной пророчицы.
Когда прибыли в Новгород, там оказалось все готово к отплытию. Но на проклятое золото, вывезенное из Хутынского монастыря и сложенное на стругах, я, к немалому удивлению своих гвардейцев, смотреть отказался вовсе. Сон сном, но стало отчего-то неприятно. Так и сказал:
— А чего глядеть-то, да потом заново с печатями возиться. Лежит оно себе в сундуках и пусть лежит, на радость царским казначеям. А мне и списка довольно.
Правда, в перечень извлеченного заглянул, не утерпел. Был он длинным и включал в себя как золотые монеты, так и многое другое. К примеру, оружие, богато изукрашенное драгоценными камнями, книги в серебряных и золотых окладах, да и сами по себе весьма дорогие, и многое другое. Словом, хватало для расплаты с долгами, и еще немало останется.
Пока плыли, тоже ничего существенного не произошло. Временами, правда, приходили на ум кое-какие мыслишки, но я всякий раз старательно отгонял их прочь, в чем мне немало поспособствовал… князь Иван Андреевич Хворостинин-Старковский.
Как ни странно, но, судя по его едким замечаниям, я понял, что он изрядно разочаровался в «умных людях Европы». Раньше ему казалось, будто, в отличие от московских, с ними найдется о чем поговорить. Сейчас, вернувшись из Речи Посполитой, он так не считал. Да и отношение к православной вере у него изменилось чуть ли не на сто восемьдесят градусов. Несколькими месяцами ранее, если бы ему довелось присутствовать на Опекунском совете при обсуждении вопроса о строительстве костела, уверен, он встал бы на сторону Марины Юрьевны. Теперь он столь же рьяно доказывал мне, что у нас все гораздо лучше и правильнее…