Битвы за корону. Прекрасная полячка
Шрифт:
— А за дела?
— То само собой. Но дела без мыслей не бывает, потому они важнее. Однако ночи ныне коротки, поспешать надо. Мне никто и никогда в жизни не помогал — ты первый защитил, заступился. Потому я тебе и свое истинное имя открыла, не побоялась. И помочь тебе тоже постараюсь. Сейчас еще можно, пока заклятие молчит.
— Как это молчит? — не выдержав, перебил я ее.
— Так ведь и гроза не сразу начинается. Время ей нужно, чтоб тучи собрать, молнии заготовить, а уж потом… Так и у тебя. Пока гром не прогремел, знак не подан, можно что-то сделать. Смерти твои грядущие оттолкнуть я не в силах — нет у меня таких знаний,
Оказывается, не все столь безнадежно. Уже лучше. Одного не пойму — а почему продолжения не следует? Или избавление от рока связано с чем-то таким, что… Стоп! И почему помощь для одного меня? А как же остальные? Гвардейцы, ни в чем не повинные, Ксюша с Федей, которые вообще ни сном ни духом. Или я неправильно понял?
— Могу и для других, но для обряда нужна кровь от каждого. Где ты ее возьмешь сейчас?
Я скрипнул зубами от бессилия, но пророчица смягчилась:
— Обещать не стану, но, как знать, может, и хватит вещицы какой-нибудь, коя ихней была или в их руках побывала, пусть и недолго. Есть такие?
Час от часу не легче. Только-только поманили, посулили, и на тебе, снова ушат ледяной воды на голову. Ну где мне эти вещицы взять?! Гвардейцы мне на сохранение ничего не передавали, Годуновы вроде бы… Хотя погоди-погоди… Кажется, кое-что у меня есть. Перстень-то с синь-лалом, как тут сапфир называют, мне не кто-нибудь, а Ксюша вручила еще в Костроме, а значит…
Та-ак, чудненько. Теперь займемся Федором. Но тут хуже. Сколько я ни ломал голову, ничего на ум не приходило. И времени на дальнейшие раздумья нет. Торопит Ленно, а у самой в зрачках все ярче зарево багровое разгорается. Да и звездный хоровод свое движение ускорил. Теперь уж точно как во сне. А звезда в центре хоровода — та самая, багрово-красная, — подмигивать стала. Вроде как тоже знак подает: «Поторапливайся, Федя».
— Есть только это, — мрачно сознался я, стаскивая с пальца перстень Ксении и передавая пророчице. — Что еще надо? Ах да, кровь, — спохватился я и, заголив до локтя многострадальную левую (вечно ей достается), протянул руку Ленно.
— Рано, — отвергла она ее. — Помимо того мне нужен мед, воск и… труп.
Я нахмурился. Нет, с первыми двумя проблем не предвиделось. Запасливый Дубец, зная, что я — изрядный сластена, всегда брал в путешествие небольшой горшочек. А учитывая, что я частенько тружусь над бумагами (как свежая мысль в голову, так я на ближайшем привале сразу за перо) и происходит это, как правило, затемно, непременно клал в дорожную суму еще и связку восковых свечей. Но труп… За ним же на кладбище идти надо. Мало того что ратники могут не понять, да и успеем ли мы его до света из могилы выкопать?
— Нет, — снова угадала она мою мысль, а может, прочитала ее, кто знает. — Свежий он должен быть. Выбирай из кого поближе. — И легкий, еле заметный кивок в сторону.
Я машинально повернул голову, а там мои гвардейцы. Не иначе как пророчица постаралась, вон как крепко спят. Как убитые… Убитые… Погоди-погоди, это она на что же намекает, карга старая?! Выходит, я должен кого-то из них… Да она в своем уме?!
Я даже задохнулся от негодования, но не успел и рта открыть, как Ленно вновь чуть раньше с ответом успела:
— Как хочешь. Жаль мне тебя, но неволить не собираюсь. Тогда обратно почивать отправляйся.
Ох, если бы речь шла обо мне одном! Тогда конечно. А Ксюша?!
— Погоди, —
— Думай, но поторопись. Один дробный часовец у тебя остался, иначе не поспеть мне.
Я решительно встал и, сделав пару шагов, остановился. Взгляд лихорадочно заметался по спящим лицам, торопливо перескакивая с одного на другое. Кого же, кого? Одинец? Зольник? Братья Родька и Редька? И тут же вспыхнуло воспоминание, как я с ними дрался плечом к плечу на волжском берегу, а потом на струге. Значит, нет. Тогда кто? Кочеток? Зимник? Курнос? И Москва всплыла. Нас шестеро, шляхтичей пятнадцать. И ведь ни один не сбежал. Дрались до последнего, пока не свалились от ран на бревенчатую мостовую.
— Не мешкай, ночь кончается, — раздалось в ушах. — Пять часец осталось.
Вот он, выбор, что мне приснился. Теперь ясно, отчего я до крови прикусил губу, пытаясь улизнуть от него. Я бы и сейчас тяпнул себя не раздумывая, но был уверен — не поможет. Кусай не кусай, все равно.
— Три часец, — услышал я монотонный, равнодушный голос.
Я угрюмо засопел, наливаясь злостью, и решительно повернулся к пророчице.
— Ну вот что. Мне на твои пророчества…
Я смачно сплюнул под ноги, почти угодив в какого-то крупного жука, ползущего по траве. Злость требовала хоть какого-нибудь выхода, и носок моего сапога опустился на него. Под ногой хрустнуло. Я шагнул в сторону, нагнулся, подняв маленькую черную лепешку, оставшуюся от раздавленного насекомого, и протянул Ленно, иронично заявив:
— На, заполучи. Иного покойника в наличии, извини, не имею.
Та послушно кивнула, протянув руку, но заметила:
— Жаль, маловат. Человеческий был бы лучше. Надежнее. А с этим как выйдет — не ведаю. Разве что… Ладно, попробую.
Я непонимающе уставился на нее. Выходит, любой подошел бы. Но тогда почему она кивала в сторону гвардейцев? Или это я ее неверно понял? Припомнил ее слова, и аж затрясло от возмущения. Старуха ж мне и впрямь не сказала, что труп непременно должен быть человеческим. Блин, а уточнить, что любая живность сгодится, нельзя?! Обязательно нервы трепать?!
— Нельзя, — откликнулась Ленно. — Ты сам должен был догадаться. Пока же ты, князь, умен, но не мудр, а одного ума тебе теперь маловато. Приучайся не как все мыслить, инако не то и мои труды напрасными окажутся.
Дальнейшее помню смутно, действительно как во сне. Из тех странных гортанно-тягучих слов, произносимых пророчицей, взывающей к кому-то неведомому, мне не запомнилось ни одного. Да, признаться, и не было желания их запоминать — недобрым от них веяло. Мне даже не по себе стало.
Помнится, ключница моя как-то рассказывала, что многие слова свой цвет имеют. Которые к благодарности относятся — нежно-розовые, к любви и дружбе — ярко-алые, к мудрости — глубокой синевой отдают, а бранные — темно-серые, цвета грязи. Эти были сплошь черными. Ну разве совсем немного отдавали багровым, в точности как запекшаяся кровь. Хотя удивляться нечему — на чем наговаривают, такой и цвет.
А потом Ленно меня и вовсе к моему ложу отправила. Мол, нечего тут глядеть. Я лег, на небо глянул, а там… Час от часу не легче. Такого стремительного кружения звезд во сне точно не было. А та, что в центре, неподвижная, на глазах разгорается. И не только разгорается, а еще и в размерах увеличивается, словно раздувается от злости на меня. Вот она уже с горошину, теперь с вишенку…