Благими намерениями
Шрифт:
– Вот как! – удивился профессор. – Что ж, надеюсь, в Москве спокойнее. Честное слово, было бы куда уехать – уехал бы. Мне-то что, старику, – Оленьку не хочу риску подвергать.
– Будем надеяться, что скоро жизнь снова обретёт хоть какой-то устойчивый порядок.
– Да уж, надежды – это всё, что нам осталось, видимо. Что будет, кто знает?.. – протянул Пётр Сергеевич.
– Как Николай? – тоже вежливо поинтересовался Владимир судьбой дорогого для хозяев человека.
– Приезжал в прошлом месяце на несколько дней в командировку, и снова
Профессор задумался. Владимир хотел было сказать что-нибудь жизнеутверждающее о Николае, но взглянув на лицо Петра Сергеевича, понял, что это будет дежурной фразой – этого не хотелось. Иногда лучше промолчать.
– Оля, может быть, погуляем? – спросил Владимир после нескольких минут, проведённых в тишине.
Оля вопросительно взглянула на отца.
– Не волнуйтесь, Пётр Сергеевич, далеко уходить не будем, – понял Владимир его опасения.
Пётр Сергеевич согласно кивнул, всё же не без колебаний. Оля вышла, чтобы одеться к прогулке.
Выйдя на улицу, направились в Александровский сад. Шли по Гороховой. Владимир, проходя, указал на свой дом – пятиэтажное массивное здание, выстроенное с намёком на готический стиль, с несколько мрачной, тёмной отделкой.
Сад был совершенно пуст. Только навстречу Владимиру с Олей, звучно хрустя мелким щебнем дорожки под сапогами, прошли два казака с красными лентами на папахах и карабинами за плечами. Один из них пристально посмотрел на появившуюся в саду, неспешно шествующую одинокую пару. Владимир намеренно не смотрел на них, не желая провоцировать любопытство и разговор. Они разминулись, и он услышал, как казак сказал своему товарищу что-то, после чего тот громко, похабно рассмеялся, оглянувшись на них с Олей.
– Слушай-ка, а что за соседка у вас такая любопытная? – спросил Владимир.
– А-а, – сразу поняла Оля, о ком идёт речь, улыбнулась. – Агнесса Ивановна. А что? – Как будто наблюдала за мной, когда я к вам пришёл.
– Это скорее не любопытство, а бдительность: ты для неё новый человек. Пусть наблюдает – не жалко. Она женщина строгая, но безобидная, в общем-то. И к нашей семье хорошо всегда относилась.
Оля, помолчав, улыбнулась своим мыслям, спросила:
– Помнишь, как мы гуляли здесь в последний раз? Ещё года не прошло, а кажется, будто вечность: столько всего случилось и так изменилось всё…
– Да… Тогда мне и в голову не пришло бы подумать, что я буду носить гражданский костюм, опасаясь лишний раз обнаружить свою принадлежность к офицерскому корпусу.
– Знаешь, мне кажется, что скоро это жестокое наваждение революции пройдёт, как пьяная одурь. И, осмотревшись по сторонам, её сторонники поймут, что перегибают палку.
– Возможно, и пройдёт, да только дорого нам уже обошлась эта их «пьяная одурь», – холодно заметил Владимир. – Жаль, что вам с отцом некуда уехать, хотя бы на время. Неспокойно здесь – это правда. Боюсь, что Пётр Сергеевич не очень приспособлен к таким крутым переменам в жизни. И меня рядом не будет…
– Ты
– Ещё не знаю, но, в любом случае, в Петрограде буду появляться нечасто, видимо. Еду в Гельсингфорс. А что будет там – неизвестно. Мне и этот-то приезд в Петроград выпал, как счастливая случайность, и я поспешил воспользовался ей только, чтобы с тобой увидеться.
– И надолго в этот раз уедешь?
– Не знаю, Оленька. Всё, что мне пока известно, я тебе сказал. А предполагать – дело неблагодарное, тем более, в нынешнее время.
Оля загрустила, Владимир попытался её приободрить:
– Зато можешь обо мне особенно не волноваться: в Гельсингфорсе сейчас спокойно. Основная сцена нынче – Моонзундские острова.
Говорить о том, что там спокойнее только в военном смысле, но не в политическом, он не стал. Олю как будто не особенно воодушевило пояснение Владимира.
– Ты сейчас работаешь где-нибудь? – спросил Владимир.
– Всё там же, в магазине Сергея Ивановича Соловьёва. Ещё по вечерам, три раза в неделю, занимаюсь с его сыном и дочерью французским языком. В два других вечера занимаюсь только с дочерью – даю уроки игры на пианино. А по субботам в числе других женщин-волонтёров шью бельё для фронтовиков.
– Шьёшь?! Когда же ты успела научиться?
– На текстильной фабрике Гатье четыре месяца назад были открыты курсы.
– Да мне просто несказанно повезло, что мой приезд выпал на воскресенье, и я застал тебя дома, – рассмеялся Владимир.
– Зря смеёшься, так и есть, – улыбнулась Оля.
– Господи, как у тебя времени-то на всё хватает?
– Так легче разлука переживается… – взглянула на Владимира Оля, и он, остановившись, теснее прижал её, поцеловал – стесняться было некого.
Несколько минут шли молча.
– Я попрошу Антона, чтобы он навещал вас, – сказал Владимир.
– Не стоит.
– Стоит. От него не убудет.
Они вышли к Медному всаднику. С Невы дул несильный, но холодный ветер. Оля провела рукой по влажному от утреннего короткого дождя гранитному основанию памятника, сказала, снизу вверх глядя на Петра:
– Сколько же всего он повидал уже…
– Да уж… Как говорится, в гробу перевернулся. «Урожайный» задался век: что ни десятилетие – так революция.
– А ведь здесь, на этом самом месте, произошло восстание декабристов… – Оля обернулась, оглядывая пустынный простор Сенатской площади. – Такая частота революций и волнений для одного государства – это, наверное, слишком…
Владимир промолчал, тоже повёл взглядом вокруг. Вспомнились рассказы о том, что после подавления восстания, Николай I потребовал приведения города в порядок уже к утру, и трупы мятежников спускали под лёд Невы прямо здесь же, против площади, потому как морги и лечебницы были переполнены, а время поджимало, – не до похорон было: царев гнев страшнее мук совести. С муками – несладко, но проживёшь, а попав под горячую монаршую руку, – рискуешь вовсе головы не сносить.