БЛАТНОЙ
Шрифт:
— Смотря для чего… - она медленно повела плечом.
— Как - для чего?
– сказал я медленно.
– Для дела.
— Ладно, спи; - она шагнула к дверям.
– Там видно будет.
Поздней ночью (я уже начинал засыпать помаленьку) дверь скрипнула тихонько… И тотчас же - словно порывом ветра - сдунуло с ресниц моих сон.
«Валька!» - подумал я, садясь на постели и жадно, пристально всматриваясь в темноту.
Щелкнул выключатель, и я увидел сухую стройную фигуру Константина Левицкого.
— Я тебя разбудил?
– спросил он, усаживаясь на край постели.
— Да нет, - разочарованный, я опустился на подушку.
– В общем, нет… А что такое?
— Просто решил посидеть, покалякать, - он зевнул, стукнув зубами, крепко огладил пятерней лицо.
– Устал, понимаешь. А вот не спится. И вообще, тоска… Это самое проклятое время - перед рассветом! Буддийские монахи называли его «час быка» - время, когда на земле безраздельно властвуют силы зла и демоны мрака.
— Вот странно, - отозвался я, - судя по литературе, самая роковая пора - это полночь. У Дюма, например, полночь - час убийств. То же и у Конан Дойля, и у других. Да и мне самому так казалось…
— Ну, для убийц, может быть, это подходит, - сказал Левицкий, - не знаю. Тебе видней… Но здесь, понимаешь ли, речь идет о другом. Не об уголовщине и вообще не о реальных вещах, а скорее - о мистических. О вещах, связанных с глубинным, подсознательным восприятием мира. Ночная тьма на человека действует угнетающе… И самые тяжкие, томительные часы - не в середине ночи, а на спаде ее. Это еще знали древние римляне. У них по этому поводу имеется отличное высказывание. Вот послушай.
И, строго подняв кверху палец, он произнес - протяжно и певуче:
— Долор игнис анте люцем… Свирепая тоска перед рассветом.
— Свирепая тоска перед рассветом, - повторил я шепотом.
– Послушай, это ж ведь готовая строка!
— Что?
– подался он ко мне.
— Стихотворная строчка, говорю. Чистый ямб.
— Дарю эту строчку тебе, - сказал он учтиво.
– Может, вставишь ее куда-нибудь… А лучше всего - сочини на эту тему специальное стихотворение или песню, неважно, у тебя получится. Главное в том, что демоны властвуют перед самой зарею, понимаешь? Их власть не беспредельна. Рано или поздно мрак окончится, сменится светом. И чем свирепее предрассветная тоска - тем ближе освобождение…
— Ну, брат, это уже из другой области, - проговорил я.
– Это какая-то политика.
— А ты, что же, чураешься политики, боишься?
– медленно спросил Левицкий.
— Да нет, - я пожал плечами.
– Чего мне бояться? Просто я как-то всегда был от нее в стороне…
— Это тебе так кажется, - сказал он.
– От политики никто не свободен! Никто, понимаешь? Вся твоя судьба, насколько я знаю, - прямое подтверждение этому… Да и вообще, как можно быть в стороне? Вот мы с тобой - в лагере. А ведь это результат определенной внутренней политики. Вокруг нас - ночь. И демоны зла. Их много, кстати! Они командуют нами, стерегут нас, стоят на вышках… Ты понимаешь?
Левицкий коротко взглянул на меня и тут же отвел глаза, прикрылся густыми своими бровями. И я понял, ощутил, что приход его - не случаен! Я уловил это мгновенно, с острой проницательностью ночного темного бдения. Он не просто решил посидеть со мной, покалякать. Нет, он что-то задумал, у него есть ко мне какое-то дело.
— Послушай, - сказал я, вспомнив Валькины слова; мысль о ней, впрочем, не покидала меня ни на миг, - давай напрямик… Эти условия, которые ты тут мне создал, они - почему? По какой причине? Просто так - по дружбе?
— Н-ну, не только, - замялся он, - не только… Хотя, конечно, тебя я ценю высоко. И отношусь искренне, по-дружески, так же, как и к другим блатным. К настоящим, я имею в виду, к чистопородным.
— А почему, скажи мне, ты всех нас так ценишь? За что?
— Изволь, скажу, - он тяжело шевельнулся. И снова искоса, из-под бровей, глянул на меня - уколол зрачками.
– Если тебе действительно интересно…
— Конечно, - ответил я.
– Еще бы!
— Дело в том, - начал он, понизив голос, - что вы - блатные - представляете собой ту реальную силу…
Вдруг он поднялся, подошел к двери. Резко, рывком распахнул ее, выглянул в коридор. И затем, воротясь, усевшись подле меня:
— Ту самую силу, которая нам чрезвычайно нужна. Чрезвычайно! Без вас, боюсь, мы не сможем обойтись…
— Кто это - вы?
— Комитет сопротивления, - сказал он.
– Слышал о таком?
— Н-нет…
— Ну вот. А он, тем не менее, существует. И работает весьма активно.
— Чем же он занимается?
— В данном случае - подготовкой к восстанию.
— Ого, - сказал я удивленно.
– Вон вы куда хватили! Теперь я понимаю, зачем вам понадобились урки… Но, старик, по совести - это серьезно?
— Вполне, - сказал он.
– Завтра ты сможешь лично в этом убедиться.
— Вы что, прямо завтра решили восстать?
— Да нет, - рассмеялся он, - до этого еще неблизко. Но завтра у нас намечено совещание, только и всего. И состоится оно здесь, в этой комнате… Комитет соберется, имей в виду, из-за тебя!
— Ты меня, значит, специально для этого тут и поместил?
— Конечно, - кивнул он, - здесь тихо, спокойно. Ты же числишься в карантине - самый удобный вариант!
— И сколько же я в этом качестве пробуду?
– поинтересовался я.
— В общем-то, долго так не может продолжаться, - Левицкий наморщился, покусал губу.
– Придут анализы - и все кончится… Но неделя во всяком случае у нас имеется. А за это время, надеюсь, мы решим все проблемы!
Подпольный комитет (в составе пяти человек) собрался точно в назначенный срок: вечером следующего дня. К немалому моему удивлению, здесь оказались знакомые мне лица: я встретился с Сергеем Ивановичем, бывшим работником Госиздата, а также с князем Оболенским.