БЛАТНОЙ

Демин Михаил

— Что ж это он, - проговорил я с обидой, - даже не зашел проститься…

— Он вообще ни с кем проститься не успел. Все произошло неожиданно. И как-то очень быстро. Его вызвали из столовой во время завтрака, отвели на вахту, и оттуда он больше уже не вернулся. Даже вещи не дали забрать, - за ними потом прибегал в барак надзиратель.

— И куда угнали - не знаешь?

— Говорят, на какой-то штрафняк.

— Тут наверняка замешан Василевский, - заключил я мрачно.
– Ему же необходимо избавиться от соперника, вот он и изощряется, гад ползучий! Убить - не вышло. Теперь он спихивает Роберта в омут, к штрафникам… Старший нарядчик многое может! Если б он узнал, что это я тогда выручал Штильмарка, он бы и ко мне ключи подобрал. Тем более что сейчас это нетрудно: судьба моя - на волоске. Опер, как ты знаешь, обвиняет меня в агитации…

— Да, кстати, - сказал Левицкий, - мы с кумом и об этом толковали, - он поднялся, потягиваясь, хрустнул суставами.
– Кум на сей раз торчал у меня долго, был весь какой-то нервный, рассеянный. Начнет про одно - перескочит на другое… Вспомнил неожиданно о тебе - поинтересовался твоим состоянием.

— Заботливый кум, - проворчал я.
– Может, он что-нибудь чует? Угадывает?

— Н-не знаю. Во всяком случае, ты его сильно интересуешь. И ты сам, и твои песни. О песнях мы как раз и говорили - в частности, о той, из-за которой тебя повязали…

Левицкий смолк, сморщил губы от сдерживаемой улыбки. Я сказал нетерпеливо:

— Ну и что же? Не томи, старик!

— Я обратил внимание кума на одну весьма существенную деталь. В той песне говорится о «ячейке ВКП большевиков» - ведь так? Ну, вот… Я резонно заметил, что это выражение устарелое, характерное лишь для дореволюционной поры. В наше время никто уже так о партии не говорит. И это неопровержимо доказывает, что автором данного текста не может быть такой зеленый юнец, как ты…

— Послушай, Костя, - сказал я растроганно.
– Видит Бог, я твой должник навеки. Чем мне отплатить тебе за все?

— Ах, оставь, какие между нами могут быть счеты!
– махнул он рукой и повернулся к дверям.
– Будь верен общей нашей идее. Это самое важное. Ну, правда, если меня завтра выгонят, - он задержался на пороге, бегло глянул на меня через плечо, - если я потеряю в глазах начальства весь свой авторитет, тогда…

И тут я спросил, словно выстрелил ему в спину:

— А скажи, старик, откуда у тебя такой авторитет? На чем он держится? Кто ты?

— Врач, - сказал он, - кто же еще? Доктор медицины.

— Где же ты раньше работал?

— В германском армейском госпитале, - произнес он отчетливой скороговоркой.

— Всю войну?

— Нет, в самом конце… Ну-с, а первые годы служил в разных местах, в Восточной Пруссии. Прошел выучку у отличных профессоров! С пруссаками у меня связь кровная…

— Так ты что ли немец?

— Нет, - ответил он.
– Не совсем… Я родом из Минска. Отец мой весьма известный минский хирург. А мать, это верно, - из старой прусской фамилии. Впрочем, предки ее перекочевали на восток два века тому назад и успели основательно обрусеть.

— Вот оно что!
– протянул я.
– И где ж ты служил в Пруссии?

— Неважно, - дернул он углом рта.
– Какая тебе разница? Школу я во всяком случае прошел хорошую.

Костя стоял, топчась у порога, теребя дверную рукоять. Пальцы его подрагивали, трепетали: разговор этот, видимо, начинал его тяготить. Вдруг он шагнул ко мне, склонил худое, бровастое, остроугольное свое лицо:

— Я, мой милый, специалист известный, опытный… И если могу погореть, то только из-за таких, как ты.

— То есть?

— Думаешь, я тебя первого кладу в стационар с идиотским диагнозом? А скольких приходится освобождать от работы под разными предлогами - ого! Сосчитать трудно. Удивляюсь, как меня до сих пор не вышибли… Одно только пока и спасает: наивная вера чекистов в могущество немецкой медицины. Они ведь - поразительная вещь!
– к своим, к вольнонаемным медикам почти не ходят; обращаются в основном ко мне…

В эту ночь я долго не мог уснуть - ворочался в постели, курил. Было тихо в больнице, лишь заунывно подрагивали и дребезжали стекла; буран все заметнее крепнул, свирепел. Снег падал уже не отвесно, а наискось. Стремительный и белесый, он походил на вспененную воду, на бешено летящий поток. Он плескался в окна, со свистом пронизывал ночь, клубился и затоплял округу. Темнота была теперь непроницаемой и грозной. И опять невольно вспомнилось мне: «Свирепая тоска перед рассветом»…

И, потянувшись к лежавшей на тумбочке тетрадке, я торопливо, кроша карандаш, записал первые, едва родившиеся, еще рыхловатые, еще теплые строки:

«Свирепая тоска перед рассветом. Ни звезд, ни зги - средь снежной кутерьмы… А впрочем, может, есть свой смысл и в этом: ведь день всегда рождается из тьмы!»

53

Ночная стрельба

Вскоре я выписался из больницы и вернулся к блатным, в привычное свое окружение.

Пока я отсутствовал, здесь произошли кое-какие перемены. Появились новые лица, ушли на этап Ванька Жид, Профессор и грузинский князь, любитель мальчиков. Их отправили вместе с Штильмарком куда-то на Крайний Север. Но поистине потрясло меня происшествие, случившееся с другом моим, донбасским карманником Николой Бурундуком - с тем самым, женою которого была легендарная красотка Варька. Женитьба на ней принесла ему удачу. Шесть беспечальных лет провел Никола на воле - и умилялся, вспоминая о них… Но однажды об этом возник разговор среди новых, недавно прибывших урок. И на общей сходке, на шумном ночном толковише блатные лишили его доверия и изгнали из кодлы… Затеял все это дело один из новоприбывших - некто Баламут. Прозвище подходило к нему как нельзя более точно: тощий, сгорбленный, с обезьяньим, нервно дергающимся лицом, он беспрестанно шнырял по бараку и затевал всевозможные свары. Как-то раз во время картежной игры поссорился он и с Николой. Ссора вышла крупная. И вот тогда, бешено дергаясь и брызгая слюною, Баламут заявил, что Никола, по его убеждению, человек нечистый, с темной душой. Он произнес это во всеуслышание. Никола потребовал доказательств - и Баламут привел их… Общий ход его рассуждений был таков: блатные называют тюрьму «родным домом» именно потому, что там, как правило, они проводят половину жизни. Особенно характерно это для карманников! Любой ширмач - каким бы ни был он виртуозом - раз в год непременно попадает за решетку. При особом везении он может погулять на свободе года два… Но шесть лет - это неслыханно! Такого еще не бывало. Столь ловко выкручиваться можно только в том случае, если имеется контакт с милицейскими властями. Ну, а суть подобных контактов ясна… Как это ни прискорбно, в словах Баламута имелась определенная логика. Для того, чтобы поверить в Николу, нужно было знать все подробности его семейной жизни; а тех, кто знал это и мог за него поручиться, в нашем лагере почти уже не осталось. Одни из ребят погибли, сгинули, других угнали на этап. Я, как на грех, отлеживался тогда в больнице. И единственным, кто поднял голос в его защиту, был взломщик Солома. Он выступил на сходке, но безуспешно. Да и что он мог сделать один?!

Солома рассказал мне обо всем этом сразу же, как только я появился.

— Жалко Бурундука, - вздохнул он сумрачно.
– Какого уркагана потеряли! Это ж был истинный аристократ - самой чистой масти…

— А где он сейчас?
– забеспокоился я.

— В другом бараке, - сказал Солома.
– Здесь он больше не живет, не захотел… И правильно, конечно.

— Ну, а этот ублюдок, - процедил я, стиснув челюсти, - этот чертов Баламут, кто он? Каков? Покажи-ка мне его.

— Да вот он, в углу, - проговорил, свешиваясь с нар, Солома.
– Слышишь, скандалит! Как всегда.

Минуту спустя я стоял уже возле Баламута. Окруженный молодежью, он шумел, кипятился, что-то доказывал, размахивая руками.

— Вы - мелочь, камса, - кричал он.
– Что вы знаете о Белозерском централе? Я был там в тридцать четвертом, когда большинство из вас под стол пешком ходили, Я ведь старый бродяга. Повидал кое-что. У меня борода в член упирается…

Последнюю эту фразу Баламут произнес особенно внушительно, хотя сам он был выбрит, безбров и абсолютно лыс. Вообще, определить его возраст было весьма трудно. На древнего старца он никак не походил, но и молодым тоже не казался…