БЛАТНОЙ
Шрифт:
«Меня никто не жалел, - угрюмо думал я, - никто, никогда! После того как умер отец, я ни от кого не видел добра - ни от близких мне людей, ни от чужих. Все они - дерьмо, все одинаковы! С какой стати я буду им сочувствовать? Проклятые, они заслуживают не жалости, а мести».
Так я размышлял, продираясь сквозь базарную толпу, и потом шагал по берегу Дона. Я шел к блатным. Путь мой был ясен; сама судьба указала мне его.
Я ступил на эту стезю случайно, но менять ее отныне не собирался! Единственное, что меня беспокоило, - это предстоящее знакомство с «кодлой», с таинственным воровским миром. Как там отнесутся ко мне, как примут? Да и примут ли?
Я разыскал блатных довольно быстро; они размещались за бугром, на пляже - на песчаной косе, омываемой мутной, радужной от мазута водою.
Кодла была в сборе! И выглядела она со стороны весьма мирно. Развалясь на песке, урки выпивали, закусывали, некоторые из них загорали, подставляя солнцу расписные, татуированные плечи и животы. Иные сидели, собравшись в кружок; там шла игра, трещали карты, раздавались отрывистые, странные, похожие на заклинания слова: «Иду по кушу. Не заметывай! Четыре сбоку - ваших нет!»
Здесь же слонялись и женщины, очевидно, воровки или же проститутки, а может быть, просто подруги блатных.
Внезапно из-за днища опрокинутой барки выглянула белесая, с растрепанной челочкой голова.
— Эй, ты, - крикнул Хуторянин и свистнул в согнутый палец.
– Где это ты застрял? Иди, давай получай долю!
Я приблизился к барке, и тотчас же у меня схватило от голода кишки, рот наполнился вязкой, тягучей слюной… Ребята пировали!
На разостланной газете у их ног были навалены помидоры, куски колбасы, ноздреватые, крупные ломти хлеба. Лоснилась желтоватая тарань. Зыбко поблескивала початая бутылка водки.
— Я уж было подумал - тебя прихватили, - проговорил Хуторянин.
– Смотрю: нету и нету… Так как - все нормально?
— Нормально, - усмехнулся я, вспоминая торговку, перекошенное ее лицо, пронзительный, судорожный голос.
— Ну и лады, - сказал он, - отдыхай… Может, захмелиться хочешь?
И, не дожидаясь ответа, быстро (он все делал быстро!) схватил бутылку, плеснул из нее в стакан и широким жестом придвинул мне закуску.
Молча, благодарно принял я из рук его стакан водки, выпил, перевел дух и хищно впился зубами в пахучую, нежно похрустывающую горбушку.
Покуда я ел, ребята помалкивали, курили, затем один из них (тот, кто был в клетчатой кепочке) сказал с едва уловимым акцентом:
— Давай, дорогой, рассчитаемся.
Он пошуршал в кармане, достал оттуда пачку смятых червонцев, разгладил их, разровнял и сунул мне в ладонь.
— Держи! Девять красненьких. Всем поровну - так?
— Так, - согласился я. И замолчал, посуровел, разглядывая замусоленные эти бумажки - первую блатную добычу, первый свой воровской гонорар.
— Это все, конечно, зола, - проговорил Хуторянин, по-своему расценив мою задумчивость, - но ничего! Курочка по зернышку… К вечеру пробежимся еще разок - и лады. Базар у нас здесь бога-а-тый.
Он выразительно щелкнул пальцами. И вдруг спросил, глядя на меня в упор:
— Ты откудова залетел?
— Из Москвы, - ответил я, весь подобравшись внутренне, боясь хоть в чем-нибудь оплошать.
— Чалиться где-нибудь приходилось?
— Конечно, - сказал я. Слово «чалиться» было мне знакомо, означало оно - сидеть, быть в тюрьме… Я запомнил его давно и накрепко.
— Где же ты побывал?
— Да почти везде, - процедил я, лениво оттопыривая губу.
– В Бутырках, на Красной Пресне.
— Я тоже в Москве подзасекся разок, - протяжливо и гортанно сказал смуглолицый.
– Только я не на Пресне был, а в Таганке… Знаешь Таганку?
— Знаю, - соврал я, - тюрьма знаменитая.
— Ну, давай знакомиться!
Он протянул растопыренную, раскрытую для пожатия пятерню. Представился:
— Кинто, - и посмотрел на меня выжидательно.
И вот, в тот самый момент, когда я уже готовился пожать ему руку и мысленно, наспех подыскивал собственное свое прозвище (хотелось назваться как-нибудь позамысловатей, поблатней), откуда-то сбоку прозвучал шепелявый, медленный, странно знакомый голос:
— Чума, ты, что ль? Вот не ожидал!
Я поднял голову - и увидел Гундосого.
22
Сын босяка - это красиво!
Первым моим чувством было смятение. Встреча с давним этим врагом не сулила мне ничего хорошего…
Кривя в ухмылочке мокрые свои губы, Гундосый спросил:
— Ты что, Чума, тут делаешь?
— Сам видишь, - сказал я, - выпиваем…
— Ну так пойдем со мной, - заявил он, - выпьем еще и, кстати, потолкуем. Как-никак, давние знакомые.
Я медленно встал и побрел за ним, увязая в раскаленном песке. Тон его озадачил меня. В нем не чувствовалось прежнего высокомерия; слова звучали мягко, почти дружелюбно.
«Что- то тут не так, -лихорадочно соображал я,- что-то за всем этим кроется… Непонятно только - что?»
Когда мы отошли, он сказал, искоса оглядывая меня:
— К шпане, значит, прибился? Блатную жизнь полюбил? За-а-абавно!
— Так уж вышло, - я пожал плечами, - Такая выпала карта… И переигрывать поздно.
— И… не страшно?
– поинтересовался он.
— А чего бояться-то?
– беспечно ответил я.
— Ну, как же! Наша жизнь - не мед. Нет, не мед. Всякое бывает.
— Ерунда, - отмахнулся я.
– Ты же знаешь, я не из пугливых. Помнишь ту ночь - на Красной Пресне?
Мгновенная судорога передернула его лицо. Верхняя рассеченная губа дрогнула и приподнялась, придавая ему сходство с каким-то мелким зверьком.
— Слушай, - сказал он, - к чему ворошить старое? Он подался ко мне, придвинулся вплотную: