БЛАТНОЙ
Шрифт:
— Ты вот что… Хочешь со мной дружить? Хочешь, чтоб я тебе помог?
— Что-о-о?
– я даже попятился, удивленный.
– Дружить?
Я ожидал всего что угодно, но только не этого! И колеблясь, томясь, опасаясь подвоха, спросил Гундосого:
— Это… серьезно?
— Конечно, - ответил он, - тут, милок, не до шуток. Если желаешь - помогу! Замолвлю за тебя слово. Блатные пока ничего про тебя не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда - сам понимаешь…
И, выдержав паузу, померцав глазами:
— Так как?
– повторил он.
–
— Ну, ясно, - сказал я, - еще бы! Только ты объясни: чего ты сам-то хочешь?
— Дело простое, - с натугой выговорил он.
– Про тот случай - на Пресне - забудь! Не поминай ни единым словом нигде, ни с кем. Понял?
— Понял, - сказал я, не в силах скрыть торжествующей улыбки.
Вот, значит, как все обернулось! Любопытные сюрпризы иногда устраивает судьба. Гундосый утаил от ребят давнюю ту историю с надзирателем и оказался теперь в моих руках.
Наши шансы, таким образом, уравнялись. И неизвестно еще, кто кого должен отныне бояться по-настоящему!
Что- то в моем лице не понравилось ему, вероятно, улыбка. Очень уж она была откровенной! И он сказал, угрожающе понизив голос:
— Имей в виду, Чума! Начнешь трепаться - будет плохо. Наживешь беду.
— И ты тоже, - ответил я мгновенно и добавил с острым, мстительным удовольствием: - Имей в виду, Гундосый! Блатные ничего пока не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда - сам понимаешь…
— Н-ну, что ж, - он насупился, сильно потянул воздух сквозь сцепленные зубы.
– В конце концов, погорим оба… Какой с этого прок? Что ты здесь выгадаешь?
— Да в общем-то ничего, - признался я.
— Тогда порешим по-доброму?
— Ладно, - сказал я, - порешим…
— Ну вот и порядок!
Гундосый выплюнул изжеванный окурок, утер рот ладонью, затем сказал, пришептывая и мигая:
— Теперь и в самом деле пора выпить! Только не здесь. Жара, пылища… Вот что, - он хлопнул меня по плечу, - пошли на «малину»! Кстати, познакомлю тебя кое с кем… На всякий случай, давай договоримся заранее: ты из воровской семьи, вырос в притоне. Мать - шлюха, отец - босяк, из старорежимных, из тех, кого раньше называли «серыми». Согласен?
— Господи, - сказал я, - ты прямо как в воду смотрел; почти все совпадает! Отец когда-то и в самом деле босяковал здесь, был самым настоящим «серым».
— Тем лучше, - подмигнул Гундосый.
– Сын босяка - это красиво! Это звучит!
Воровская малина помещалась на одной из глухих окраинных улиц - в подвале углового двухэтажного здания.
В полутемном этом подвале было прохладно и душно. Синими полосами стлался над головами густой табачный дым. Прерывисто тенькала гитара, и женский голос пел с хрипотцой:
Ты не стой на льду - лед провалится, Не люби вора - вор завалится. Вор завалится, будет чалиться. Передачу носить не понравится.Хихикая
— Гужуются урки!
И потащил меня к столу. Там сидело двое: грузный немолодой уже мужчина с усами в пестрой ковбойке и другой - долговязый, сутулый, с длинным лицом, с уныло поджатыми губами.
— Привет, Казак, - сказал Гундосый.
– Когда приехал?
— Утром, - отозвался человек в ковбойке, - с тбилисским, десятичасовым.
— Сделали дело?
— Да не совсем, - поморщился он и тут же спросил, коротко кивнув в мою сторону: - Кто?
— Залетный, - поспешил объяснить Гундосый.
– Я его знаю - всю его породу… Честная семья, истинно воровская!
Склонившись к Казаку, он что-то сказал негромко. Слов я не уловил; гитарист в этот момент взял новый аккорд, тронул басы. Под низкими сводами подвала поплыла протяжная мелодия «цыганочки». И тот же сипловатый голос завел, затянул:
Миленький, не надо, родненький, не надо. Ой, как неудобно - в первый раз! Прямо на диване, с грязными ногами, Маменька узнает - трепки даст.Плавное течение мелодии внезапно пресеклось, сменилось упругими плясовыми ритмами. Рокот гитары стал суше и звончей. И мгновенно в песню включился новый голос - мужской:
Я не буду, я не стану, Я не вырос, не достану…Гитара смолкла на миг. Еле слышно дрогнула одинокая струна. И в звенящей этой тишине призывно и отчетливо отозвалась женщина:
Врешь, ты будешь! Врешь, ты станешь! Я нагнусь, а ты достанешь.— Делай, Марго, - закричали из угла, - давай, Королева! Огня больше, огня… Топни ножкой!
Стремительно зазвучали струны, грянула и рассыпалась дробь каблуков. Там в углу началась беспорядочная пляска… Малина гуляла! Она полна была адского веселья, угара и грохота.
Разворошив седоватые свои усы, Казак вложил в рот два пальца, пригнулся, багровея. И тотчас комната огласилась режущим, разбойничьим свистом.
Сутуловатый и тощий его собеседник (он был весьма метко прозван Соломой) сказал с укоризной:
— Что с тобой, друг мой?
– и отодвинулся, потирая ухо.
– Ты не на Большой Грузинской дороге. Ты - в обществе. Уймись!
Казак вытер пальцы о рубашку, сказал, покряхтывая:
— Вот ведь что делает, чертова баба! Разве удержишься?
— Да-а, - проговорил кто-то за моим плечом, - хорошо поет Королева. Только вот хрипит - Это зря…
— Ну, не скажи, - возразил Солома.
– В этом тоже свой смак имеется. Вся заграница так хрипит. Весь Запад.