БЛАТНОЙ
Шрифт:
— Слышите, слышите! Вон там - слева, у калитки… Вам не кажется?
— Нет, - сказал я, - не кажется. Да кого вы, собственно говоря, так боитесь?
— Их, - ответил он.
— Кого - «их»?
— А вы будто не понимаете?
– прищурился он, поправляя очки.
— Чепуха, - отозвался я, - здесь место надежное. Все сделано с умом и со вкусом.
— Ну по поводу вкуса можно было бы поспорить, - пробормотал он.
– Да это, в общем, несущественно. А вот насчет ума - что ж… Ума у них тоже хватает, можете мне поверить! Там, в органах, не дураки работают. Нет, не дураки. Я знал многих дельных чекистов, да и самого Феликса Эдмундовича встречал когда-то.
От этих его слов мне стало как-то не по себе. И я сказал, испытывая растерянность и глухое смутное раздражение:
— Давайте, в конце концов, объяснимся… Что-то мне непонятно, кто вы такой, черт возьми?
— Не знаю, - вздохнул он, теребя бородку.
– Это мне и самому непонятно.
— Вы что, - спросил я тогда, - меня, что ли, боитесь?
— Вас?
– он протер очки, наморщился, опустил брови.
– Нет… А впрочем… Я всех сейчас боюсь. И себя самого - тоже!
Он рывком загасил окурок, обвел взглядом помраченный сад и с треском захлопнул окошко.
Так, случайно, встретился я с любопытным типом: с опальным коммунистом, бежавшим от бериевских репрессий и скрывающимся в уголовном подполье Ростова.
Генеральша кое-что рассказала о нем. Человек этот (старый партиец, приятель покойного ее мужа) работал в Донбассе в угольном тресте и занимал там немалую должность, был замполитом - заместителем управляющего трестом по политчасти. Должность свою он исполнял старательно… Однако это не уберегло его от беды! Узнав, что на него заведено «дело» и что ему, возможно, грозит арест, он не стал, как другие, дожидаться прихода чекистов, не захотел испытывать судьбу. Он бросил дом, семью, работу - бросил все!
– и исчез, спасся бегством. На что он рассчитывал? Трудно сказать. Активного политического подполья в Советской стране не существует - он это знал. Надежных друзей у него не было, сбережений тоже. А воровать он не мог и не хотел. И в результате, поскитавшись по Северному Кавказу, проев последние деньги и обносившись вконец, он очутился на ростовской товарной станции. Там его и подобрали блатные - изможденного, больного, умирающего с голоду. Некоторое время он отлеживался в одном из нахичеванских притонов, а затем перебрался сюда.
— С тех пор он здесь и живет, - сказала Генеральша, - прячется, всего боится, вечно сидит взаперти. Странный человек! Иногда мне кажется, что он сходит с ума.
— Наверное накладно держать такого нахлебника?
– поинтересовался Гундосый.
— Ничего, - улыбнулась она, поправляя кружевную свою накидку, - не объест. Да и кроме того, мне иногда подбрасывают деньжат специально для него.
— Кто же?
– удивился я.
— Ваши ребята, - сказала она.
– Кто же еще? Блатные.
— Но почему?
— Люди ведь не без сердца, - резонно ответила вдова, - жалеют! Видят: некуда бедняге податься. И потом… - она помедлила, дымя сигареткой.
– Почти у каждого, если вдуматься, есть в семье свои репрессированные, взятые за политику. Один потерял родителей, другой - дальних родственников. Глядя на этого, каждый, вероятно, думает о своем…
— Что ж, - сказал я, думая о своем.
– Раз такое дело… Мы тоже не без сердца!
Я достал несколько кредиток и швырнул их на середину стола. Ко мне сейчас же присоединился Солома.
Отсчитывая деньги, старый медвежатник проговорил с усмешечкой:
— Жалко мне этих политических. Власть их гнет, в порошок перемалывает, а они… Ничего они не могут, ни к чему неспособны. Только слова говорить горазды; это, конечно, неплохо. Но иногда ведь нужны и дела!
— Вот, вот, - подхватил Гундосый, - ты правильно сказал. Нужны дела.
И он наотрез отказался внести свою долю.
— Этот замполит, я вижу, неплохо устроился, - заявил он гнусаво, - сидит себе на всем готовом, как мышь в кладовой… Нет, братцы, так не годится! Да с какой стати я должен его содержать? В честь чего? Мне гроши даются ведь не задаром, я за них ежемесячно свободой рискую, шею свою - вот эту!
– под хомут подставляю… Пущай и он тоже пошустрит, постарается!
— Но если он неспособен?
– возразила вдова.
– Он человек жалкий, совестливый, не от мира сего…
— Красть он, значит, неспособен, - сказал, сужая глаза, Гундосый, - а деньги от воров способен брать - так, что ли? Это ему совесть позволяет, так? Нет уж, пущай выбирает что-нибудь одно.
25
Поезда двадцатого столетия
Итак, я стал майданником - приобщился к пестрому племени железнодорожных бродяг!
Племя это обширно и многообразно. Здесь так же, как и в любой преступной среде, существует немало различных категорий. Среди майданников есть, например, такие, кто орудует преимущественно на вокзалах - в толчее, в часы посадки. Основной добычей являются тут чемоданы (углы) и корзины (скрипухи). Жаргонные эти определения весьма точны: чемодан ведь и в самом деле состоит из острых углов, а корзина - скрипит…
Похищают эти вещи по-разному. Один из самых остроумных и надежных способов - так называемый «дуплет».
Для этой цели употребляется фальшивый чемодан; специальный полый каркас, обтянутый сверху дерматином или кожей. Стоит только какому-нибудь пассажиру опустить багаж на пол и отвернуться хотя бы на миг - и тотчас же возле него появляется вор. Ловко накрывает чужой чемодан своим - фальшивым. И спокойно, не торопясь, уносит добычу. Уносит се, в сущности, на глазах у потрясенного ротозея!
Вообще вокзальные эти кражи - характерная особенность российского дорожного быта! Существует старая притча об одессите, вернувшемся в свой город из многолетних странствий. Сойдя с поезда и поставив на землю чемоданы, он говорит в растерянности: «Как все изменилось вокруг! Не узнаю Одессы». Затем озирается и замечает, что вещи его исчезли… И тогда восклицает - почти с умилением: «Вот теперь, моя родина, я тебя узнаю!»
Я сказал о «дорожном быте» не зря; Россия по сути своей страна кочевая. Кочевая, как встарь, как и в древности. Великая и мятущаяся, она вся в пути! Она живет на вокзалах, ютится под гулкими бездомными сводами. Дремлет там и бесчинствует. Молится и сквернословит. Взыскует истину, и грешит, и ворует.
Я отчетливо ощутил российский этот дух во время своих скитаний. И тогда же зазвучали, забрезжили в душе моей образы, которые потом воплотились в таких стихах:
Я б судьбу свою не досказал, если б я не вспомнил про вокзал! Светофоры, крик перронов - это века беспокойного приметы. Время беспокойное связало наши судьбы с суетой вокзала. Ом, как сердце, бодрствует всегда. Бьется он тревожно и бессменно. По просторам, по железным пенам, разгоняет - гонит поезда. И струятся, словно кровь державы, красные товарные составы. По суставам рельс, по ребрам шпал, катится грохочущий металл… И летят, колесами куют, сквозь сырой туман да горький ветер поезда двадцатого столетья; кочевой, обветренный уют!