Блаженство по Августину
Шрифт:
Аврелий с легкой грустью вспомнил, как ему стало жаль отпускать давнего друга, многохозяйственного, домовитого Гонората, еще прежде милого Алипия возведенного в сан епископа. Теперь вот настает время честь по чести избрать, посадить на кафедру, облачить в митру и мантию епископа дотошного дознавателя Эводия.
Более-менее им под стать достойную, умную замену он, Аврелий Августин, уж давно неспешно готовил. И о судьбе юного Гераклия ему стоит поразмыслить экклесиастически, во благовремении и благочестии.
Писать с толком этот юноша, может статься, научится с годами. Не все же начинают молодыми да ранними, намного чаще бывает молодо — зелено… Но читать с умом он
Епископ, поморщившись, с нескрываемым неудовольствием оглянулся на двух других свитских причетников.
Неужто без этих самых двоих здоровущих обалдуев никоим чином не обойтись, если некий пресвятейший, некто преподобнейший посещает бедных с пастырским словом и благостыней? Не тут-то было! Ходи со свитой. Как бы какой грубости от озлобленной нищеты не случилось, — уперся на своем опасливо предусмотрительный отец Эмиллий, и всё тут. Получи, отче, в добрый час к удаче двух остолопов из причетников, тупоголовых и прожорливых.
Вон оба дуботолка стоят, тупо и скучно в небо смотрят, но зевать бескультурно и чесаться по-собачьи опасаются при строгом епископе. Дубинки, окованные железом, в рукавах рясы прячут, о скудоумцы атлетические.
Хотя для пущего усиления и благочиния хватило б одного бесстрашного Гинемаха на поводке и умнейшего Гераклия с чистыми табличками.
Да и кто из грубого и суеверного языческого простонародья неудачно осмелится хоть как-то задеть епископа, коли с ним всеустрашающий нечестивых черный посох?
Ох боятся суеверы-язычники всего осязуемого, телесного, видимого. Тогда как в незримое всечасное благое содеятельное присутствие Бога Единого поверить не желают… знать, не способны. Возможно ли, невозможно… Произвольные ознаменования, чудеса самовольные им подавай, облыжно рассуждающим маловерам и недоверкам, зазнавшимся в неполном знании и земнородном звании.
Прах им к праху!
Неимоверную магию, колдовство, невероятное волхование повсюду видят вместо человеческой науки, искусной техники, которые, впрочем, от Бога, а не от поганых богов-демонов и кумиров их. По звездам гадают, олухи, лженаучно. Мнят, будто в лице звездного неба нечто различать умеют, а на земле знамений благословенного времени разглядеть не могут.
Ибо уходящее античное язычество суть мрак, хаос, страх, дисгармония, невежество, рабство. Напротив, грядущее в полноте людских сердец, времен и пространств христианство всемогуще несет свет, гармонию, безграничное познание и неустрашимую свободу…
Лишь посредственные срединные умы через пень-колоду, с пятого на десятое или же вообще от греческих календ постигать не постигнут христианскую премудрость. Шумят, галдят бестолково…
Выйдя из трехъярусной инсулы, перенаселенной беднейшим людом, епископ неторопливо проследовал в не менее шумный квартал операриев у городской стены. Сегодня он решил перед обедом наведаться к подопечному кузнецу Марию, кого он в благорасположении недаром переселил из горного сухопутного юга на север в приморский Гиппон.
Положа руку на сердце, среднее, в различных смыслах, сословие епископ не очень-то жаловал. Но Марий Гефестул отличен недюжинным, далеко не промежуточным умом. Наверное потому, что усредненной грамматике не слишком-то обучен. Вернее, ни в альфу, ни в омегу ее нигде не одолевал. Еле-еле распознает знакомые латинские словеса в слитных строках чего-либо написанного.
Трудно даже понять голова или руки приносят ему не такой уж малый, но и не слишком уж большой достаток.
Основное кузнечное дело у него спорится, делается, размещается на гиппонских корабельных фaбрикaх, а дома он возится с железом и углем, с прочими металлами, расплавами в познавательных целях. При этом ручной домодельной работе предшествует труд мыслительный. Либо благолепно сопровождает ее, когда Марию что-нибудь из божественного или душеполезного читает вслух его маленький любимец Аспар.
С кое-каких пор их любимым чтением на двоих стали рукописные труды, так сказать, одного святейшего прелатуса, — не без авторского грешного самодовольства подумалось Аврелию. Но естественная горделивость его моментально оставила, едва вновь заявилась навязчивая мысль о том, для кого же и почему он нынче пишет двадцать с лишним книг нового произведения «О Граде Божием».
Посвящение высокородному кесарскому мужу Маркеллину первых четырех книг — одно дело, весьма немаловажное и политичное, выразимся начистоту. Но кто станет читать последующие фолиумы в продолжение сегодня, завтра, послезавтра, спустя десятилетия, быть может, столетия в посмертии писателя?
Например, его основные бытийные идеи-рацио в комментарии-шестодневе утонченный книгочей Гераклий и малограмотный кузнечный фабер Марий сумели понять в общем-то одинаково ясно и душеспасительно. Зато те, кого можно класть по тринадцать на дюжину, в недоумении и недоразумении разводят руками, пожимают плечами. Случается, хмурят брови, пытаясь уловить ересь. Особенно, из числа приземленных в обыденности клириков.
Как бы теперь «Градом Божьим» пронять, вразумить эту посредственную пошлейшую массу, скопище заурядов? Удалось же ведь популярно, доходчиво достучаться до многих из них с «Исповедью».
К примеру, завидущая и загребущая мачеха Гераклия было задумала оттягать виллу Ларикиум, оспорив завещание покойного супруга. Однако же чуть прознав о непреклонном намерении пасынка пожертвовать всем имением и состоянием в пользу экклесии Гиппона, картагская матрона Фульвия тотчас прекратила всяческие поползновения на чужое наследство. Письмо епископу Августину прислала с нижайшими многословными извинениями.
Тем не менее Нумант утверждает, клянется старый суевер, словно бы вдова Фульвия Микипса, известная в Картаге под неприличным прозвищем Вульвия, обмочилась со страху, узнав от домашних язычниц-служанок об ужаснейшем чернейшем посохе. Мол, с его помощью и колдовской силой древнейших богов гиппонский епископ, оскорбленный ее притязаниями на церковное добро, так проклянет нечестивицу соборно, что хоть живьем в гроб ложись и помирай со стыда. Потому что-де от сияния черной жемчужины в навершии посоха у распутных женщин как начнет отвисать промеж ног титанический кобылий срам, и что обе женские груди потом срастаются в одно гигантское лошадиное вымя.
По словам Нуманта, картагская досужая молва убежденно сотворила целый миф. Якобы посох епископа Августина в стародавние допотопные века, когда люди и боги еще жили вместе, принадлежал пунийскому божеству Ваал-Хаммону. А призванный в покровители города, заложенного царицей Дидоной, пунический бог иногда мог животворить себе сидячую статую с посохом, если того хотел и удовлетворялся приносимыми жертвами.
Настали другие века, и недостаточно удовлетворенные людьми боги перешли на сторону Рима. Поэтому из покамест неразрушенного римлянами Картага божественный посох поскорей скрытно вывезли в Кирту для пущей безопасности. После того он долго и тайно хранился в храме Великой матери богов Кибелы в Мадавре. И бывшая главная жрица того древнего храма, перейдя в христианство, вручила эту древнейшую реликвию епископу из Гиппона.