Блаженство по Августину
Шрифт:
Невзирая на то, мой проницательный Полигистор бросился ретиво искать зловредных агонистиков на рудниках и на кузнечной фабрике. То же самое нам ненавязчиво подсказывал и епископ Фаворин из Тевесты.
К тому же, от медвежьих когтей едва спасся отважный тевестийский проповедник Тротим. Услыхал рев горного медведя или еще какого-нибудь зверя и припустил со всех ног. Насилу отдышался, когда добежал до рудничного лагеря готских стражников. Забыл аж, что он донатист, а они — арианской ереси. Налицо злой судьбы он не избежал, но о нем после, если о мертвеце можно изречь мало чего хорошего.
Не знаю, как
В цепях и на цепи у меня работают далеко не все, Аврелий. Притом, согласно обычаю, какой завел еще мой дед, три года честного рудничного старательства дают право на гражданскую свободу всякому, кто ее заслуживает. А неисправимых преступников и бессрочно наказанных хозяевами строптивых рабов я у себя на руднике не держу.
Вольным от Бога даруется воля, а по грехам — рабский труд и страдания.
Таким вот образом от двух галлов под пытками добились признания в бесчестных похотливых насилиях над женщинами и мужчинами. Нашлись и звериные шкуры и медвежья лапа с железными когтями. В Тевесте в эти же шкуры убийц зашили, отдав на растерзание стае голодных пятнистых гиен во время народных гуляний и театральных представлений на сатурналии, как язычники по сей день называют празднества Рождества и Крещения Христова.
Пока одержимых похотью насильников не казнили языческой казнью на радость тевестийского простонародья, ни одного смертоубийства в Ферродике не случилось, — Флакк отпил разбавленного вина из стеклянной чаши на золотой ножке и посмотрел на Полигистора. — Дальше тебе продолжать, о мой вдумчивый историограф современности.
— На третий день в январские ноны ближе к закату на доисторическом жертвенном камне под древним дубом было найдено тело 14-летней девочки, — тотчас же, с недрогнувшим лицом вольноотпущенник принялся живописать подробности еще одного убийства. — Не знаю, живой или мертвой, но отроковицу с разрывом промежности от одного девичьего отверстия до другого тяжко обесчестили. Из-под ребер вырвали сердце и печень, разложили на камне, а все кишечные внутренности растянули по дубовым ветвям.
Спустя пять дней, едва рассвело, в первый день на январские иды на том же камне обнаружили похожим образом освежеванные для ауспиций тела молодой рабыни и ее двухлетней дочери. И та и другая окрещены по христианскому обряду, как и маленькая Лоллия, дочь иллирийского стеклодува, умерщвленная ранее. И опять же вокруг древнего жертвенного камня, священных для язычников источника и старого дуба, в большом числе имелись медвежьи следы, преподобнейший Аврелий…
Словоохотливый пуниец вдруг замолчал, словно бы подыскивая уместные слова.
— Вот так, Аврелий, мы очутились между святыней и камнем, — вновь повел речь патрон Флакк, придя на помощь клиенту, явно затрудняющемуся, что же говорить дальше. — Истинно сказано, когда б к месту воспользоваться излюбленной поговоркой нашего с тобой учeнейшего соотечественника Апулея из Мадавры…
Помрачневших гостеприимцев, погруженных в убийственное изложение, епископ внимательнейшим образом неотрывно выслушивал. Каждого он удерживал участливым взглядом, поощряя к рассказу. Не беда, если ему приходится самостоятельно подливать себе вина, разбавлять его горячей водой из сосуда над жаровней, тянуться за превосходнейшими фруктами, в изобилии украшающими стол. И, само собой, проницательно наблюдать за всеми присутствующими, включая молчаливого, казалось, безучастного египтянина, порывисто хватающегося то за один набросок, то за другой, третий, четвертый…
— Дело в том, мой Аврелий, — неохотно подступился к самой нежеланной и неприятной части расследовательного повествования гостеприимный Флакк, — железистый необычный камень, водоем и дуб, о которых идет у нас речь, суть последние остатки капища пунийцев и священной языческой рощи. Точнее говоря, это есть стародавнее место человеческих жертвоприношений, какие пунийские язычники, мои с Полигистором праотцы и праматери, посвящали Ваалу-Хаммону, верховному воздушному богу солнечного жара и земной богине Ваал-Аштарот, покровительнице войны, мира и женского чадородия.
Ферродика и Тевеста — исконные пунийские колонии. Здесь задолго до первой войны с римлянами наши предки добывали, медь, олово, свинец, выплавляли бронзу…
— И приносили нечестивые жертвы поганcким медным идолам, — чутко и уместно подхватил историческое слово Полигистор, — для них поставили, значится в хрониках, небесный бетил-камень и устроили тофет-кладбище.
Апеллес, между прочим, не верит, что железные камни падают с неба. Но многие натурфилософы это допускают. Среди прочего, где-то далеко и высоко какой-нибудь железорудный монолит из недр земли выбросило вулканом и подхватило бурей.
Вулканических извержений у нас в Ферродике никто не помнит, но его могли привезти черные гетулы, каких пунийские колонисты оттеснили далеко на юг за Ливийское болото. Если вот…
— Забудь об отдаленной географии, Полигистор! И приступай поближе к недавней истории, — довольно резко вмешался хозяин. — Не утомляй нашего многознающего гостя никому не нужными сведениями.
— Хорошо, Флакк. Постараюсь быть краток.
В древности места человеческих жертвоприношений пунийцы называли словом «молк». В завоеванных пунийских городах Утике и Гадрумете римляне их безотлагательно запретили, посчитав изуверской данью некоему Молоху. Но в горной Ферродике сожжение жертв продолжалось спустя долгое время после разрушения Картага. Согласно обряду, сжигали кого-нибудь возрастом до двух лет из четвертых младенцев в семье, но, бывало, богиня Аштарот удовлетворялась женскими выкидышами и нежизнеспособными недоносками.
Собой она представляла рогатую медную статую сидящей на корточках голой титанической женщины с большим животом и длинными отвислыми грудями. В пустотелое брюхо помещали живую жертву, а под седалищем, заполненным углем, разводили жаркий огонь.
Местное предание говорит, что иногда жертвоприносимого ребенка не одурманивали до беспамятства, он начинал кричать, плакать в медном чреве. Тогда Ваал-Аштарот, вероятно, посредством особых бронзовых труб принималась утробно и громоподобно реветь. При этом из ноздрей и ушей идолища валил дым, а из воздуходувной щели промеж бедер сыпались искры. Много рева и дыма принимали за благополучное предзнаменование и благоволение доброй чревовещающей богини.