Блеск и нищета шпионажа
Шрифт:
— Все это дело имеет много мутных моментов, — говорил председатель Кедрову в своем рабочем кабинете на Лубянке. — Кто этот Джон Брайен? Или эта пара — Ник и Майкл? Было бы наивным предполагать, что они пошли на спасение Рептона просто так, из каких-то, так сказать, убеждений или еще хуже — человеческих чувств.
— Вы думаете, за этим делом стоит английская разведка? — осторожно поинтересовался Кедров.
— Англичане — крупные дезинформаторы, я этого не исключаю. Поэтому нужно держать их всех под строгим контролем, быть в курсе их разговоров. Для начала организуйте для них поездку по стране, пусть полюбуются достижениями нашей партии!
Встреча Рептона и Брайена была бурной, радость лилась через край. Кедров воспринял Джона крайне неприязненно, однако старался не подавать виду.
— Я спокойно добрался с паспортом Майкла до Франции, а оттуда — прямо в Восточный Берлин! — радостно рассказывал Джон по дороге в ресторан «Прага».
— Я хочу выпить за Джона и за всех тех самоотверженных людей, которые мне помогали. За Ника, Майкла и Энн! И не только за них, но и за тех заключенных, которые знали о побеге, могли выдать меня и получить за это уменьшение срока. Но они оказались настоящими людьми. За них!
Джон и Крис с энтузиазмом выпили, к ним присоединился и Решетников, молодой человек, в котором система еще не изжила революционный романтизм. Кедров тоже выпил и тихо пробурчал Решетникову, кивнув на Рептона:
— Мели, Емеля, твоя неделя!
После обеда Джон и Крис гуляли по Москве в сопровождении Решетникова, который тактично старался не мешать их беседе. Москва привела Джона в ужас.
— У нас в тюрьме было свободнее, — говорил Джон. — Посмотри, как от нас шарахаются, когда видят, что мы иностранцы!
— Тебе это кажется, Джон.
— В магазинах совершенно пусто — одна водка! Неужели они ею питаются?
— Не спеши с выводами, — Решетников затащил Джона в гастроном, где в розлив торговали шампанским. — Бокал шампанского стоит два боба, Джон, ты встречал такие низкие цены в Ирландии? Шампанское может пить каждый день любой рабочий.
— Все равно мне тут тошно! — говорил Брайен.
— Посмотри, сколько стоит треска, — 64 копейки за килограмм. Это около двух бобов, — продолжал агитацию Решетников.
— Кроме этой мороженой трески, в магазине ничего нет! Нет, я не в восторге от Москвы и этого вонючего коммунизма!
— Тише! — Крис оглянулся на Решетникова, шедшего чуть позади. — Не болтай лишнего!
— Да катись все они в задницу! Слушай, давай зайдем в какой-нибудь паб! — шумел Джон.
— Должен тебя огорчить: русские не имеют пабов, они были у них до революции и назывались трактирами. А сейчас они предпочитают ходить в хорошие рестораны.
В результате друзья оказались в гостинице «Метрополь». Решетников позвонил из автомата Кедрову.
— Этот Джон большой анархист и пьяница, у нас ему явно не нравится, боюсь, что с ним будут проблемы. Они сейчас ужинают в «Метрополе».
— С этой уголовной сволочью надо поработать, — сказал Кедров в трубку, сделав призывный знак женщине в форме капитана, сидевшей на стуле около стены. — Придержите их в «Метрополе», Решетников, сейчас к вам подойдет Валентина.
И Валентина появилась в самый разгар веселья, когда друзья перешли в бар, там Джон буквально вцепился в эту скромную голубоглазую блондинку в костюме цвета ее глаз. Девушка представилась аспиранткой Московского университета.
Капитаны КГБ драгоценны и хрупки, как севрский фарфор, их сердца, как и у простых смертных, иногда дают бой разуму, тем более что капитаны постоянно бултыхаются в мрачной действительности и редко видят солнце. А оное в образе Джона Брайена сражало не столько фатальным ирландским шармом, в котором первую скрипку играли карие, внимательные и очень умные глаза, не столько мускулистой фигурой, сколько свободой духа, которая фонтаном била из Джона, заслоняя все остальное. Такой свободы в СССР не мог позволить себе даже генеральный секретарь всепобеждающей партии, боявшийся своих соратников еще больше, чем они его. Трепеща от собственной слабости, граничившей с предательством, Валентина попыталась подавить в себе нездоровые инстинкты, отдаленно напоминавшие любовь с первого взгляда у тургеневских барышень (кстати, капитан любила Тургенева и, когда неудачно пыталась поступить в театральный институт, читала комиссии его стихи в прозе), в школу КГБ она попала тоже под влиянием тургеневского персонажа, болгарского революционера Инсарова из «Накануне» — КГБ у нее ассоциировался исключительно с борьбой передовой части человечества против социального гнета и несправедливости.
Джон настолько увлекся Валентиной, что даже перестал хлебать бокал за бокалом — такое с ним бывало редко. Оркестр заиграл вальс, и Джон пригласил Валентину на танец.
— Это не проститутка? — спросил Рептон у Решетникова.
— У нас в стране давно покончили с проституцией, — ответил он. — Ис безработицей тоже.
В результате все напились.
— Ирландцы — это английские русские! — веселился Крис.
— Русские — это антианглийские ирландцы! — шумел Джон.
А потом, обнявшись, они пели вдвоем народную песню, и Валя тихо им подпевала.
Джон поехал провожать Валентину, жившую в двухкомнатной квартирке на Ленинском проспекте, у подъезда он уговаривал ее пригласить его на кофе, что девушка понимала буквально и говорила, что дома у нее только чай, наконец она сдалась и в буквальном, и в переносном смысле слова.
По прибытии Джона в Москву Рептон, преисполненный чувством благодарности, поселил спасителя в своей просторной квартире. С утра Джон раскладывал пленки и записи, несколько часов корпел над своим романом, затем расслаблялся, а вечером, как правило, принимал лошадиную дозу спиртного, что, впрочем, не особенно на него действовало, общался с Валентиной и даже пару раз попал с нею в Большой театр.
Вскоре Брайен, Рептон, Решетников и Валентина махнули в солнечный Крым, где жили в коттеджах КГБ прямо на берегу моря. По утрам им на стол неизменно ставили большую плошку с зернистой икрой и несколько бутылок шампанского. Важным визитерам предоставили черную «Чайку», и простые крымчане с трепетом смотрели на пассажиров, принимая их за большое партийное начальство. Однажды они случайно остановились в деревушке, чтобы сменить проколотое колесо, и зашли в ветхую избу.
— Сколько в этой избе живет человек? — спросил Рептон, все еще познававший прелести социализма.