Блестящая будущность

Отца моего звали Пирипъ, а меня при св. крещеніи нарекли Филиппъ; такъ какъ дтскій языкъ мой не могъ справиться съ такимъ длиннымъ и труднымъ прозвищемъ, то я и сократилъ его и назвалъ себя Пипъ. А затмъ и вс стали звать меня Пипомъ.

Первое самое сильное и яркое впечатлніе бытія получилъ я, какъ мн помнится, въ одинъ достопамятный сренькій день, подъ вечеръ. Въ то время я уже зналъ, что безлюдное мсто, поросшее крапивою, было кладбище, и что Филиппъ Пирипъ, покойный прихожанинъ мстной церкви, а также жена его Джорджіана, умерли

и схоронены на этомъ кладбищ; и что Александръ, Вароломей, Авраамъ, Товій и Роджеръ, малолтнія дти Филиппа и Джорджіаны, тоже умерли и схоронены тамъ же; и что дикій плоскій пустырь, лежащій за кладбищемъ и перерзанный рвами, гатями и изгородями, съ пасущимся на немъ скотомъ, — болото; а полоса свинцоваго цвта за нимъ — рка; а отдаленная мрачная берлога, изъ которой дуетъ втеръ, — море; а крошечный, съежившійся ребенокъ, запуганный всмъ, что его окружало, и наконецъ зареввшій, — это Пипъ.

— Заткни глотку! — закричалъ страшный голосъ, и какой-то человкъ появился изъ-за могилъ со стороны церковной паперти.

— Замолчи, чертенокъ, или я перержу теб горло!

Ужаснаго вида человкъ былъ въ грубой сраго цвта одежд, съ большой желзной цпью на ног; голова у него была накрыта не шляпой, а обмотана грязной тряпкой; ноги же обуты въ стоптанные башмаки. Человкъ этотъ, промокшій до костей, забрызганный грязью съ ногъ до головы, отбившій себ ноги и охромвшій, порзавшійся объ острые камни, обожженный крапивой и исколотый репейникомъ, хромалъ, дрожалъ, таращилъ на меня глаза и рычалъ, а зубы у него стучали въ то время, какъ онъ взялъ меня за подбородокъ.

— Охъ, не ржьте мн горла, сэръ! — молилъ я въ ужас. — Пожалуйста, не длайте этого, сэръ!

— Какъ тебя зовутъ? — отвчалъ человкъ. — Живе!

— Пипъ, сэръ.

— Повтори, повтори же, говорятъ теб!

— Пипъ, Пипъ, сэръ.

— Покажи, гд ты живешь!

Я ткнулъ пальцемъ въ томъ направленіи, гд стояла наша деревня, на плоскомъ берегу, поросшемъ олешникомъ и ивнякомъ, въ разстояніи мили съ небольшимъ отъ церкви.

Человкъ съ минуту глядлъ на меня, затмъ схватилъ меня за шиворотъ и выворотилъ мои карманы. Въ нихъ ничего не нашлось, кром куска хлба. Незнакомецъ былъ такъ силенъ и торопливъ въ движеніяхъ, что перевернулъ меня внизъ головой, и колокольня очутилась у меня подъ ногами; наконецъ онъ поставилъ меня на ноги колокольня опять стала на прежнее мсто, а я сидлъ на высокой гробниц и дрожалъ, между тмъ какъ незнакомецъ съ жадностью лъ хлбъ.

— Ишь ты, щенокъ, — сказалъ человкъ, облизываясь, — какія у тебя жирныя щеки.

Я думаю тоже, что щеки у меня были жирныя, хотя я былъ не великъ для своихъ лтъ и не силенъ.

— Чортъ меня побери, я бы съ охотой ихъ сълъ, — сказалъ человкъ, съ зловщимъ кивкомъ головы, — и право же отчего бы мн ихъ не състь!

Я серьезно выразилъ ему надежду, что онъ этого не сдлаетъ, и еще крпче ухватился за гробницу, куда онъ посадилъ меня, — частью, чтобы не упасть, а частію, чтобы не заплакать.

— Ну, слушай! — сказалъ человкъ. — Гд твоя мать?

— Вонъ тамъ, сэръ! — отвчалъ я.

Онъ вздрогнулъ, бросился было бжать, но остановился и оглянулся.

— Вонъ тамъ, сэръ! — застнчиво объяснилъ я, указывая на могилу матери.

— О! — произнесъ онъ, возвращаясь назадъ. — А это врно отецъ лежитъ рядомъ съ матерью?

— Да, сэръ.

— Га! — пробормоталъ онъ, задумавшись. — Съ кмъ же ты живешь — если предположить, что я буду такъ добръ и оставлю тебя въ живыхъ, въ чемъ я еще вовсе не увренъ!

— Съ сестрой!.. м-съ Джо Гарджери, женой Джо Гарджери, кузнеца, сэръ.

— Кузнеца, эге? — проговорилъ онъ и поглядлъ на свою ногу.

Мрачно переводя глаза поперемнно съ ноги на меня, онъ ближе подошелъ къ гробниц, взялъ меня обими руками и отодвинулъ, внушительно уставившись мн прямо въ глаза, которые безпомощно глядли на него.

— Ну, слушай, — началъ онъ, — вопросъ теперь въ томъ, отпущу-ли я тебя

живымъ. Ты знаешь, что такое пила?

— Знаю, сэръ.

— И знаешь, что такое харчи?

— Да, сэръ.

Посл каждаго вопроса онъ трясъ меня сильне, какъ бы затмъ, чтобы дать почувствовать мою безпомощность и ту опасность, въ какой я находился.

— Принеси мн пилу.

Тутъ онъ потрясъ меня.

— И принеси мн харчей. — И онъ опять тряхнулъ меня. — Принеси мн и то и другое. — Онъ еще разъ тряхнулъ меня. А не то я вырву изъ тебя сердце и печенку. — И онъ снова тряхнулъ меня.

Я былъ до смерти напуганъ, а голова у меня такъ кружилась, что я ухватился за него обими руками и проговорилъ:

— Если вы будете такъ добры, сэръ, и позволите мн стать на ноги, то, можетъ быть, меня перестанетъ тошнить, и я лучше пойму васъ.

Онъ еще тряхнулъ меня, и затмъ, не выпуская изъ рукъ, поставилъ на гробницу и сказалъ:

— Завтра рано поутру принеси мн пилу и харчи. Принеси мн ихъ вонъ туда, за старую батарею. Если ты это сдлаешь и никому не скажешь ни слова, и даже виду не подашь, что видлъ такого человка, какъ я, или вообще кого-нибудь, то останешься въ живыхъ. Но попробуй только не послушаться или хоть въ чемъ-нибудь отступить отъ моихъ приказаній, хотя бы въ самыхъ пустякахъ, — и твое сердце и печенка будутъ вырваны, зажарены и съдены. Я вдь теперь не одинъ, какъ ты можетъ быть думаешь. Тутъ около меня прячется одинъ молодой человкъ и въ сравненіи съ этимъ молодымъ человкомъ я — ангелъ. Этотъ молодой человкъ слышитъ то, что я теб говорю. У этого молодого человка есть секретный способъ, одному ему извстный, какъ добраться до мальчика и до его сердца и до его печенки. Тщетно сталъ бы мальчикъ прятаться отъ этого молодого человка. Хотя бы мальчикъ заперъ дверь, хотя бы онъ улегся въ теплую постель, хотя бы залзъ съ головой подъ одяло и думалъ бы, что вотъ какъ ему теперь теило и безопасно, — этотъ молодой человкъ все-таки къ нему проберется и его достанетъ. Я теперь съ большимъ трудомъ мшаю этому молодому человку обидть тебя. Мн не легко спасти отъ него твои внутренности. Что ты на это скажешь?

Я отвчалъ, что достану ему пилу и постараюсь добыть и състнаго, и приду къ нему на батарею, рано поутру.

— Скажи: убей меня Богъ громомъ, если я этого не сдлаю! — приказалъ человкъ.

Я повторилъ эти слова, и онъ снялъ меня съ гробницы и поставилъ на землю.

— Ну, теперь помни, что общалъ, да не забудь про молодого человка и бги домой!

— Покойной ночи, сэръ, пролепеталъ я.

— Да! Какъ бы да не такъ! — отвчалъ онъ, оглядывая холодную, сырую равнину. — Ужъ лучше бы мн быть лягушкой. Или угремъ!

Говоря это, онъ охватилъ обими руками свое дрожащее отъ холоду тло и заковылялъ по направленію къ низенькой церковной оград. Дойдя до ограды, онъ съ трудомъ перешагнулъ черезъ нее, какъ человкъ, у котораго застыли ноги, и затмъ оглянулся на меня. Когда я увидлъ, что онъ оглядывается, я повернулся къ дому и бросился бжать со всхъ ногъ.

Сестра моя, м-съ Джо Гарджери, была слишкомъ на двадцать лтъ старше меня и прославилась въ собственныхъ глазахъ и глазахъ сосдей тмъ, что выкормила меня «отъ руки» [1] . Добираясь собственнымъ умомъ до смысла этого выраженія и зная по опыту, какая жесткая и тяжелая у нея рука и какъ часто накладывала она эту руку на своего мужа, равно какъ и на меня, я предполагалъ, что и Джо Гарджери, такъ же какъ и я, — оба мы выкормлены «отъ руки».