Близкие люди
Шрифт:
— Может, это внеплановая какая.
— А можа, кто ее знает…
— Подработаете, должно, на свекле-то? — поинтересовался я.
— Молчи ты! У нас счас не работа, а ругня одна. Этот, конфликт у нас со старухами. Чистить бураки все поприходили, а как сажать их, тяпать — никого не дозовешься. Трудно, видите ли. А деньгу сидя заколачивать не трудно? Ведь конечный расчет с нами по центнерам производят. Нам не выгодно, чтобы у нас меньше центнеров выходило. Сами управимся!
Надя привстала, заторопилась.
— Ну, не забудь, ма! Побежала я, а то опоздаю.
— А
— Не, я дома наелась, спасибо.
И тихо закрыла за собой дверь, легко сбежала с крыльца и повернула за угол хаты.
— Сколько, теть Дуня, Наде лет?
— Э-э, не помню. Сорок или сорок пять. Сорок пять, должно. Галю она родила, когда двадцать было? Ну да. А Гале двадцать пять весной исполнилось.
— Выглядит Надя, однако, неплохо.
— Дыть пятерых выносила. А дети, они молодят женщину… Вот только Оля красивше ее была…
11
Павлик ловко завязал поперек туловища поросенка петлю и, придерживая ее, чтобы не сползала, кинул концы веревочки в открытую дверь сеней.
— Тащи!
Тракторист Аркашка Серегин поймал веревку, натянул ее, Павлик подталкивал поросенка сзади, поросенок же, чуя недоброе, визжал, упирался, а когда Павлик поронул его лозиной, кинулся в сторону и вырвал веревку из Аркашкиных рук.
— Помогай, чего стоишь? — прикрикнул на меня Аркашка.
А я действительно стоял поодаль — руки в боки, легкомысленно полагая, что поросенок тихо-мирно проследует из сеней на прицеп «Беларуси». Поняв свой промах, я мигом подскочил к Аркашке и ухватился за веревку — Павлик по новой приспосабливал петлю. Потом по его команде мы дружно дернули, поросенок визжал еще неистовее, упирался еще больше, и, может, мы бы его так и не сдвинули с места, но Павлик приподнял поросенка за задние ноги, и он покорно потопал на передних. Вывели поросенка на крыльцо, тут мы с Аркашкой схватили его за уши и втащили на прицеп.
— У, зараза, сильный какой! — выругался Аркашка, тяжело дыша, и хлестнул поросенка веревкой. — Сколько в нем будет?
— Центнера полтора, — предположил Павлик.
Закрыли борт. Длинная щетинистая свинка Дуни подошла к забившемуся в передний угол плотному Павликову хрячку и обнюхала его.
— Мой смирный, а эта ведьма! Смотри, как глазами зыркает. Сожрать готова. Мать, должно, и не кормила ее.
Я сбегал помыл руки, оделся — все-таки на открытом прицепе предстояло ехать. Дуня вчера осторожно мне только намекнула, чтобы я сопровождал ее поросенка. А я с готовностью согласился, понимая, что тяжеловато придется Павлику одному.
Мы с Павликом вспрыгнули на прицеп, Аркашка залез в кабину и, рванув так, что свиньи чуть не попадали на нас, сидевших у заднего борта, покатил вдоль деревни. По дороге мы еще должны были заехать в Болотное за бригадиром Дамаевым, который, кстати, и выпросил трактор, чтобы сдать на мясокомбинат своего поросенка — деньги позарез ему нужны были, он сына в армию провожал.
От Хорошаевки до Болотного километра четыре. Деревня эта большая, центральная
Ехать на прицепе было свежо, правильно я поступил, надев свитер. Трактор бежал быстро, не сбавляя скорости ни на колдобинах, ни на бугорках. Раньше, я знал, Аркашка вот так же бесшабашно на лошадях ездил, когда возчиком горючего работал.
— Как он едет по деревне, все бабки крестятся, — сказал Павлик. — Змей! Анадысь чуть было гусенят моих не подавил…
Павликов хрячок по-прежнему смирно стоял у переднего борта, а Дунина свинка без конца топталась, недружелюбно поглядывая на нас и все ближе подступая к нам.
— Узё! — двинул ее Павлик в лоб сапогом.
Поросенок отпрянул, но не успокоился.
Мы сидели на корточках, держась за борт, ноги уже начали уставать, и я сказал Павлику:
— Может, пару снопов прихватим? — Мы как раз проезжали конопляное поле.
— Не, за конопи ругают… Да Аркашка и не услышит… Соломы где-нибудь прихватим, потерпи маленько.
Из-под задних колес «Белоруси» летели ошметки грязи, особенно после того, как переезжали лужу. Я устроился так, чтобы на меня грязь не попадала, а Павлик не обращал на нее внимания и просто делал резкое движение головой, если ошметок залетал ему на старый картуз.
Ехали по большаку. После Хорошаевки с полкилометра вдоль него с двух сторон шумят высокие тополя и осины. Федор Кириллович рассказывал, что их посадил мой двоюродный дед Савелий. И шумят деревья теперь, радуя людей и украшая землю, — добрая память о старике.
— Хорошо, быстро едет, — прервал молчание Павлик.
— Километров тридцать, — предположил я. — А чего вы, Павлик, в Золотаровку, а не в свой район везете?
— Ближе, и дорога лучше.
— А примут из чужого района?
— Какая им разница? Одно ведь государство.
Павлик, мне сдается, год от года высыхает, мельчает телом. Раньше он и полнее был, и ростом выше. А теперь сзади посмотришь — подросток.
— Там же, на мельнице, работаешь? — спросил я, хотя иного ответа и предположить не мог: Павлик, унаследовав мельничье дело от отца, бессменно молол муку и на водяной, и теперь на механической мельнице. Но он нехотя сказал, что перешел на ферму истопником, чему я немало удивился.
— А что ж случилось?
— С Бирюковым не ужились. Застал выпимшим, ну и сказал, чтоб я больше на мельнице не появлялся. Я и не появился — у меня пока гордость есть.
Въехали в Болотное. Деревня стояла по сторонам глубокого, заросшего бурьяном оврага (где-то я читал, что предки наши специально обосновывались на вот таких не очень удобных для пахоты местах — берегли землю).
Когда я жил у Федора Кирилловича в первый свой заводской отпуск, то частенько в Болотном бывал. Вместе с Аркашкой, трактористом нынешним, мы сюда любовь ходили крутить. Он на три года старше меня, ну и подбил однажды: «У нас в Хорошаевке ни одной девки путевой нетути, пошли со мной, враз познакомлю».