Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
Говорить о какой-либо расчетливой обдуманности здесь невозможно, но то, что первым, почти импульсивным ответным движением людей было именно стремление вознаградить за благодеяние, весьма характерно [764] . Лишенные возможности сразу же отплатить добром за добро, люди могли сделать это и спустя несколько недель и месяцев [765] , при этом всегда подчеркивая, чем обязаны дарителю. Правда, часто трудно отделить собственно ответный подарок от той помощи ослабевшим, которые готовы были оказать, несмотря ни на что. Подарок мог побудить человека, очерствевшего в блокадном хаосе, воссоздать присущие ему в прошлом этические нормы – конечно, в определенных границах. Решая, почему надо отблагодарить того, кто во всех несчастьях остался щедрым, обязанные ему люди понимали, что он тоже терпит голод, холод, одиночество, болезни. Этот порыв не оставался без последствий, нередко сближая даже незнакомых горожан.
764
«Зашла погреться Соня [бывшая домработница. – С. Я.], мы нагрели ей воды, завтра дадим немного дров. В благодарность она принесла нам с мельницы чашку пшеницы, комок теста… и большую лепешку» (Дневник
765
Инбер В. Почти три года. С. 216 (Дневниковая запись 7 апреля 1942 г.); Мухина Е. Дневник. 22 марта 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 72. Л. 95 об.; Ильина Л. Бабане // Нева. 1999. № 1. С. 218–219. Особо отметим поступок работавших в подсобном хозяйстве учащихся одной из школ, которые передали собранную ими корзину клюквы в столовую для рабочих «в знак признательности… за их внимание к детям» (Анисимов К. Я. Школы в дни блокады // Выстояли и победили. С. 52).
В. Г. Григорьев вспоминал, как его бабушка привезла на санях редкостный по тем временам спецпаек – мешок с крупой. Поднять его на 5-й этаж, где жила, она не могла. Кричать и звать внука боялась, видимо, не желая привлекать внимание, оставить груз во дворе не хотела. Увидев женщину, проходившую мимо с вязанкой дров, обратилась к ней: «Вы не могли бы мне поднять эти санки? Мне… тяжело. Я не могу» [766] . Из рассказа В. Г. Григорьева следует, что все, случившееся позднее, стало для женщины неожиданным, но редко кто-то согласился бы нести тяжелый мешок на высокий этаж, будучи истощен и не ожидая чего-то взамен. Бабушка отсыпала ей крупы и сахара [767] . Женщина растерялась. Может быть, она на что-то и рассчитывала, но не на столь щедрый подарок. Как обычно и бывает в таких случаях, первым, едва ли контролируемым движением, было желание сразу хоть чем-то поделиться: «…Так обрадовалась… И она оставила ей эту вязанку дров» [768] . Она приходила в этот дом и позднее, и не раз. Вероятно, надеялась и подкормиться, но обязательно приносила, как ответный подарок, вязанку дров – так тепло человеческого участия делало неостановимым этот маятник добрых дел.
766
Интервью с В. Г. Григорьевым // Нестор. 2003. № 6. С. 102.
767
Григорьев В. Г. Ленинград. Блокада. С. 44.
768
Интервью с В. Г. Григорьевым. С. 102.
2
Традиции сохранялись и тогда, когда речь шла о благодарности за заботу, проявленную по отношению к самым ослабевшим. Не обязательно это должен был быть весомый подарок – иногда ограничивались и сочувственным словом. А. Фадеев записал речь пожилой женщины, обращенной к красноармейцу – он помог ей подняться в тамбур трамвая: «Спасибо, сынок… За то ты останешься жив… пуля тебя не возьмет» [769] . Те, кому нечем было ответить за угощение, старались взамен как-то приободрить помогавших им, сказать для них что-то приятное. В. Л. Комарович утешал Д. С. Лихачева, предложившего ему чай с хлебом: «Не унывайте, Дмитрий Сергеевич, мы еще с вами большие дела сделаем» [770] . Ю. Цимбалин, которому Н. Л. Михалева уделила полтарелки «постного» супа с кусочками хлеба, говорил ей, что скоро начнут выдавать «санаторный паек», что блокада снята, что откроются коммерческие магазины [771] . «Верно, умрет бедный», – записала она в дневнике [772] . Ничего у него не было и никто с ним не делился, кроме верующей Н. Л. Михалевой – так хоть чем-то отблагодарить, обнадежить, пусть и этим слухом.
769
Фадеев А. Ленинград в дни блокады (Из дневника). С. 120.
770
Лихачев. Д. С. Воспоминания. С. 466.
771
Михалева Н. Л. Дневник. С. 302–303 (Записи 31 декабря 1941 г. и 15 января 1942 г.).
772
Там же. С. 103.
И не стыдились никакого выражения благодарности, не щадили своего самолюбия и не выказывали гордости. «Кланяется в ноги девушке, которая оказала ему помощь», – сообщала секретарь Дзержинского РК ВКП(б) З. В. Виноградова о подобранных на улицах сотрудницами РОКК блокадниках [773] . Б. Л. Бернштейн был явно ошеломлен, увидев сослуживца, направленного им в стационар: «Как он благодарил меня. Он целовал мне руку,<…>говорил: „…Вы самый близкий и дорогой для меня человек"» [774] . Тот долго голодал и знал цену оказанной ему поддержки: «…Ел с жадностью… поддерживая рукой подбородок, чтобы крошка хлеба не упала» [775] .
773
Стенограмма сообщения Виноградовой З. В.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 24. Л. 12.
774
Бернштейн Б. Л. Ленинградский торговый порт в 1941–1942 гг. // Доживем ли мы до тишины. С. 203.
775
Там же.
Подкормившиеся в стационаре блокадники понимали, что им посчастливилось оказаться там вследствие ходатайств администрации, парткомов и профсоюзных комитетов. Это отразилось, например, в обращениях тех, кто трудился на фабрике «Рабочий». Чувство благодарности, хотя и выражено тут клишированным языком (возможно, таковым он стал в редакции автора дневника, записавшего речи рабочих), но, несомненно, являлось искренним – многие из них впервые «по-человечески» поели только там. И даже в использованных ими речевых штампах ощущается напряженность, иногда экзальтация: «Благодарим партию, советскую власть, вас за то, что вырываете каждого из когтей смерти, будем работать до последней минуты на благо Родины» [776] . У другого рабочего этой же фабрики украли продовольственные «карточки», и секретарь парткома Е. М. Глазовицкая отдавала ему половину своей порции в столовой. Вот его заявление, написанное после того, как он получил новую «карточку»: «Когда пустят фабрику, буду работать до последних сил» [777] . Вот комментарий секретаря парткома: «…Сдержал свое обещание. Он работал безотказно… распухший, он не обращал внимания на свое здоровье, не брал бюллетеня» [778] .
776
Глазовицкая Е. М. Дневник. 2 августа 1942 г. Цит. по: Бочавер М. А. Это – было: ОР РНБ. Ф. 1273. Д. 7. Д. 91.
777
Там же. Л. 92.
778
Там же.
«Теперь опять могу работать», – кричал охваченный радостью один из рабочих, когда 25 декабря 1942 г. повысили норму хлебного пайка [779] . Словно ожидали, будто кто-то передаст эти слова властям и они, может, не поскупятся увеличить норму пайка и в будущем.
Пользуясь чьей-либо квартирой, живя в тепле, прилагали все усилия, лишь бы оказаться полезными для приютивших их. Дочь И. Д. Зеленской, будучи беременной на пятом месяце, привозила в лютые морозы воду с Невы – «не близкий конец» [780] . Семья родственников, с которыми она и ее муж жили, без радости приняли новых гостей. Это почувствовала ее мать, да, несомненно, и дочь: «…Рвется изо всех сил, чтобы окупить как-то свое пребывание в чужой семье» [781] .
779
Ломагин Н. А. Неизвестная блокада. Кн. 2. С. 269.
780
Зеленская И. Д. Дневник. 31 января 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35. Л. 59 об.
781
Там же.
По-особому, очень эмоционально и бесхитростно выражено это чувство у А. И. Кочетовой. В страшную зиму ей не раз приходилось греться у чужого очага [782] . И пожаловаться ей, одинокой, некому, кроме матери: «Ведь я десять дней жила без куска хлеба и ела в день только одну тарелку супа, у меня была украдена хлебная карточка. Все продукты были проедены и я жила только на крупиную и то на последние два дня ноября крупы не стало, дак я пошла в гости к Алле Александровне» [783] .
782
А. И. Кочетова – матери. 24 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. On. 1 к. Д. 5.
783
А. И. Кочетова – матери. 31 декабря 1941 г.: Там же.
Стыдно, но ничего не поделать: «Иду на работу, дак раз 5–6 упаду, потому что сил нет» [784] .
Ее приняли сердечно, не выгнали, не оскорбили, не попрекнули. Пишет она в какой-то эйфории: «…Встретила очень, очень хорошо, налила 3 чашечки какао и дала мне лепешечку. Они ко мне хорошо относятся и все ночевать оставляют, когда я прихожу». Ей, несомненно, хочется побывать там еще раз, но она чувствует какую-то робость и неловкость: «Все неудобно, вот может быть завтра я пойду» [785] .
784
А. И. Кочетова – матери. 24 декабря 1941 г.: Там же.
785
Там же.
И она снова пришла к ней: «Мы вместе даже питаемся. Я, мамуленька, очень довольна…Мне очень хорошо. Сплю я на диванчике у ее в комнате» [786] . И она отблагодарит ее. Хлеба она дать не может, но готова привозить воду, топить печку, ходить в магазин: «… Сегодня в комнате пыль оптерла – да ведь я все сделаю, что могу». Муж хозяйки, Спиридон Моисеевич, «любит поговорить» – конечно, она поддержит разговор. А как же иначе – они ведь тоже не оставили ее в беде: «В комнате у них тепло, а это для меня самое главное. Спи[ридон] Моисеевич] мне валенки дал. В общем, приютили меня люди добрые» [787] .
786
А. И. Кочетова – матери. 9 января 1942 г.: Там же.
787
Там же.
В дневниковой записи девочки Али, использованной К. Ползиковой-Рубец и, несомненно, инициированной ею (чувствуется очень правильный, не совсем детский язык, воспроизводящий чужие прописи), после описания «елки» 6 января 1942 г. упомянуто, что праздничный обед удалось сделать «в такое тяжелое время» [788] . Голодная, не стеснявшаяся об этом прямо написать («Я почти не слушала пьесы: думала о еде»), – и она не меньше взрослых понимает цену этого милосердия, и, как умеет, выражает признательность тем, кто ей помог.
788
Ползикова-Рубец К. Они учились в Ленинграде. С. 73 (Дневниковая запись 7 января 1942 г.).