Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
Письмо иногда становится подробным и обстоятельным, особенно когда говорят о горьких утратах. Не исключено, что такие письма – и способ выговориться, продолжить скорбный разговор о нескончаемых блокадных тяготах. С нарочитой пунктуальностью в благодарственных письмах рассказано о том, как приносили обеды, мыли пол, кололи дрова, получали хлеб по «карточкам». И всегда заметно стремление представить обычный поступок как не имеющий примеров, сделать облик помощников только светлым.
Благодарственные письма родным, близким и знакомым, разумеется, отличаются и по тону, и по содержанию от «писем во власть», но и здесь оценки тоже могут показаться экзальтированными [802] . Едва ли можно поверить в то, что крохотная порция еды способна воскресить человека, а именно на этом и настаивают авторы писем. «Благодарю вас за присланные… 150 руб. и кусочек хлеба… Вы спасли меня от смерти. Самочувствие мое стало лучше», – писал прихожанам Спасо-Преображенского собора певец Е. Радеев [803] . Письмо это заканчивается так: «На
802
См. письмо Б. П. Городецкого жене и дочерям 27 октября 1941 г.: «Эта помощь в настоящих условиях не может быть оплачена никакими деньгами, поэтому так ценна» (Цит. по: Городецкий С. Письма времени. С. 105); письмо К. М. Ананяна М. М. Ананян 20 августа 1942 г.: «Я очень тронут твоим ласковым и сердечным отношением… Одно лишь твое теплое слово меня окрыляет, у меня прибавляются силы» (ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 7); письмо А. П. Остроумовой-Лебедевой эвакуированным сотрудникам завода им. С. В. Лебедева: «Спешу вам сообщить, что топленое масло я получила… Вы не можете себе представить, как я в то время нуждалась в жирах, и в каком я была плохом состоянии и как ваша помощь была вовремя. И я вам всем за это благодарна» (Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. С. 313).
803
Письмо Е. Радеева 18 января 1942 г. Цит. по: Ленинград в осаде. С. 551.
804
Там же.
4
Мы мало знаем о том, какими жестами, фразами, восклицаниями выражали свою признательность люди этого времени, встречаясь с теми, кто им помог. Записи скудны и фрагментарны, в них отмечаются (и то не всегда) лишь наиболее яркие эпизоды. «Растроганно благодарил я его», – писал В. Кулябко о директоре института, сообщившем о предстоящей эвакуации [805] . Никаких подробностей нет – можно только предполагать, как выглядела эта сцена.
«Я расцеловал свою тещу, которая также от радости плакала» [806] – в этой дневниковой записи П. М. Самарина, получившего неожиданный подарок, прочие детали также отсутствуют.
805
Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 3. С. 262 (Запись 31 января 1942 г.).
806
Самарин П. М. Дневник. 9 декабря 1941 г.: РДФ ГММОБЛ. On. 1 л. Д. 338. Л. 49.
Очень часто в дневниках приводятся и длинные перечни подаренных продуктов. Перечисление того, кто, что и сколько съел, являлось продолжением бесконечных разговоров о еде, которые постоянно вели между собой блокадники – очевидно, это было неизбежным как своеобразный прием «замещения» для голодных людей. «Сегодня пришел Петр Евгеньевич. Он принес мне крошечный кусочек мяса, четыре сушеных белых грибка и четыре мороженые картофелины… И я очень была ему за это благодарна, так как последнюю неделю питалась только супом из морской капусты и черным хлебом» [807] – в этой дневниковой записи А. П. Остроумовой-Лебедевой одна из главных примет «смертного времени» ощущается очень отчетливо.
807
Там же. С. 276 (Дневниковая запись 13 февраля 1942 г.).
Библиотекарь ГПБ М. В. Машкова, описывая в дневнике подарки О. Берггольц (она получила «буханку хлеба, банку риса, несколько пакетиков витамина С, капитанский табак, пачку „Беломорканала".. ребятам по одному печенью, плитку прессованного шоколада для питья, водку с закуской (кусочки колбасы), обломки брикетов горохового супа и гречневой каши»), сделала такую оговорку: «Я все это подробно перечисляю, потому что все это редкость, чудо, необычайная радость» [808] . Эти же «редкости» отмечает в своем дневнике и Е. Мухина: «Надо сказать спасибо Англии, она нам кое-что присылает. Так, какао, шоколад, настоящее кофе… сахар – это все английское» [809] .
808
Машкова М. В. Из блокадных записей. С. 50 (Запись 23 апреля 1942 г.).
809
Мухина Е. Дневник. 21 ноября 1941 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 72. Л. 52.
Перечень даров – это и признание самопожертвования, на которое оказались способны другие люди. Их сострадания, выраженного не только словами, а крупицей пшена, хлеба, печенья [810] . За каждый крохотный кусочек благодарят, благодарят, благодарят. Если нечем было ответить на щедрость, надеялись на то, что позднее прочтут их дневники – пусть же узнают имена спасших их и главное, оценят их человечность [811] . Печенинка для голодных людей сейчас – сокровище; у них и сомнений нет, сочтут ли ее таковым последующие поколения.
810
Соловьева Э. Судьба была – выжить. С. 218; Память. С. 347.
811
См. дневниковые записи Г. А. Гельфера: «У Тани я буду в вечном долгу. Я постараюсь, если буду жив, этого никогда не забыть и свое уважение и любовь к ней внушу Гитке [жена Г. А. Гельфера. – С. Я.]. Таня спасла себя и меня от верной смерти» (ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 24. Л. 19 об. (Запись 22 апреля 1942 г.)); «Меня продолжает поддерживать мой бригадир…. Такого простого и доброго человека я встречаю впервые. Я теперь теряюсь и не знаю, чем… отблагодарить» (Там же. Л. 21–21 об. (Запись 9 мая 1942 г.)).
5
Чем тяжелее были невзгоды блокадников, тем ярче и сильнее они отмечали в дневниках и письмах заботу о себе, хотя многое здесь зависело от индивидуальности человека, его восприимчивости и способности четче и образнее передавать свои настроения.
Один из них – В. Кулябко, инженер института, эвакуированный из Ленинграда. Много пришлось перенести ему в пути унижений и оскорблений. Он ехал с молодыми инженерами и те всячески теснили и даже обворовывали его. Сил у старика было мало, он молча терпел, но неприязнь к «бандитам-попутчикам» накапливалась исподволь: «Затопили печку… и никак не желали пропустить меня погреться возле нее. Только когда я настойчиво несколько раз попросил слегка потесниться, чтобы и я мог подсесть поближе и обогреться, нехотя уступили, все время подчеркивая, что такой пассажир, как я, для них нежелателен» [812] .
812
Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. 2004. № 3. С. 265 (Запись 5-12 марта 1942 г.).
Это человек другого поколения, у него и речь такая же. Он, пожалуй, даже робко говорит о «жестоких и абсолютно необоснованных придирках ко мне, фактически – своему старшему коллеге» [813] ; каждое слово тут обнаруживает язык интеллигента, уязвленного столь наглым попранием простейших нравственных заповедей. И помощи, казалось, ждать ему неоткуда. Но она пришла, и запись о ней выявляет степень потрясения, испытанного В. Кулябко. Это не скупая, привычная для его дневников скоропись скорбных примет «смертного времени». Темп описания замедленный. Ощущается какое-то желание бесконечно продолжать рассказ о чуде человеческого сострадания, сосредоточиваясь на его мельчайших подробностях: «Ноги и руки у меня стали усиленно пухнуть, это было очень больно… Попросил одного молоденького, как мне показалось, симпатичного красноармейца помочь мне снять валенки. Он… ответил: „Садись, папаша, помогу, а то я вижу, тебе трудно стоять". Так я снял валенки и двое чулок и с грустью посмотрел на свои колоды вместо ног… Надел валенки на одни носки. Стало заметно легче, но все же больно. Поблагодарил и с трудом заковылял к выходу».
813
Там же. С. 266.
Вот она, кульминация этой сцены – ничего не упущено: «Этот же красноармеец шел за мной и наблюдал, как тяжело я иду.
Я остановился и начал крутить папироску Он подошел. Сынок, говорю, закури хорошего табачку. Нет, говорит, спасибо, я не курю. Расспросил, что со мной, я его спросил, кто он, откуда… Закурив, я двинулся к выходу. Он за мной и предлагает: „Папаша, вам трудно идти, да и темень на дворе, давайте я вас провожу". Взял меня под руки, осторожно довел до моего вагона. Там мы и распрощались».
После всех этих глумлений, черствости, цинизма – вот она, доброта. И его словно прорвало: «Так радостно мне было встретить человека… по-человечески отнесшегося к страдающему больному старику» [814] . И еще глубже это чувство проявилось позднее, когда другой красноармеец, пожалев его, помог донести вещи до дома: «Так меня это растрогало, что слезы на глазах выступили, так сильна была реакция после пятидневного путешествия в компании жестоких, бессердечных молодых скотов» [815] .
814
Там же.
815
Там же. С. 267.
У эмоциональной, впечатлительной Е. Мухиной экзальтированное чувство благодарности тоже следствие бедствий, подкосивших ее. Ответа от тети, к которой она надеется уехать, нет. Голод, холод, одиночество тоска – неоткуда ждать ни жалости, ни помощи. От безысходности она идет к своим знакомым. Как сразу меняется тон дневника, каким ликующим становится он: «Меня здесь приняли как родную. Все были мне очень рады. Галя прижала меня к себе и поцеловала… Галя и ее папа горячо предлагают мне перебраться к ним жить. Они обещают мне помочь всем, чем могут» [816] .
816
Мухина Е. Дневник. 6 марта 1942 г.: ЦГАИПД СПб. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 72. Л. 90.