Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг.
Шрифт:
Читать их страшно, все эти описания блокадного дна, на котором оказались изможденные люди. Беспредельное одиночество погибающих – вот фон этого скорбного рассказа. Девочка-подросток Р. Малкова помогала своей матери, истощенной, часто падавшей на улице, дойти до поликлиники. Там ей предстояла болезненная и неприятная процедура.
«Когда она ушла в кабинет врача, я осталась за дверью, – вспоминала Р. Малкова. – Вдруг слышу, что мама сильно закричала и я, стоя за дверью, тоже заплакала» [870] . Наконец процедура была закончена. Едва она вывела мать из поликлиники, пришлось снова возвращаться туда для повторения той же операции. Теперь она боялась оставить мать одну и пошла вместе с ней в кабинет врача: «Мама опять закричала и я тоже закричала: „Доктор, не надо"» [871] .
870
Цит. по: Махов Ф. «Блок-ада» Риты Малковой. С. 225.
871
Там же.
4
Плач, стон, крики, мольбы родных – и даже голодный, шатающийся, «обморочный» человек нередко находил в себе силы для живейшего отклика. Таких свидетельств очень много, хотя, конечно, не все были способны помочь. Что-то взрывалось в человеке в минуты предельного эмоционального напряжения. Это чувство очень ярко запечатлено в дневнике И. В. Назимова. В тот день, когда умер его отец – 18 февраля 1942 г., – он решил не оставлять мать одну и повел ночевать к себе. Ему и самому было трудно переживать утрату, но непереносимее всего было видеть, как страдает мать: «Сколько она перетерпела! Как ей тяжело!
<…>Она плачет тихо про себя, чтобы никто этого плача не слышал» [872] .
Все обострено до предела – плачущая мать, горечь потери, воспоминания о лишениях, которые пришлось перенести, ощущение тяжести невыразимого, неисчерпаемого горя. Все, как волна, приподнимает человека, не дает ему успокоиться, заставляет находить слова категоричные, потрясающие, единственные и патетичные. Патетика не мешает быть искренним. В такие минуты человеку нет дела до того, произносили ли и сколь часто эти слова до него. Надо выразить сильную боль словами предельно сильными, возвышенными, драматичными — только ими, а не банальными штампами. В такой патетике не ощущается ничего искусственного, удивительным было бы встретить здесь обдуманность словесной игры. Только так и не иначе – «от избытка сердца говорят уста»: «Я не оставлю ее ни на минуту. Буду жить с ней». Сегодня горе неизбывно: «Пишу и плачу. Мама рядом в постели. Я уложил ее. Она, конечно, не спит» [873] .
872
Назимов И. В. Дневник. Цит. по: Будни подвига (Запись 18 февраля 1942 г.).
873
Там же.
Сострадание неотделимо от утешения. Не то чтобы в дни блокады были найдены какие-то другие средства утешения – но и те, которые считались обычными, требовали предельного такта. Слова поддержки произносили люди, которые сами нуждались в ней [874] . Но они видели и других, еще более отчаявшихся, упавших духом. Ленинградская повседневность с ее беспросветностью была знакома каждому. Каких слов утешения могли ожидать от человека, если знали, что он и сам нуждается и прошел наравне с другими все круги блокадного ада? Но утешений ждали – так же, как верили оптимистическим слухам. И редко кто из родных, оказавшись рядом с плачущим человеком, не произносил хоть каких-то слов сочувствия, пусть и ни к чему не обязывающих, но необходимых.
874
См., например, рассказ биографа И. С. Глазунова о нескольких коротких письмах, которые мать художника, O. K. Глазунова, отправила сыну перед смертью (Новиков В. Илья Глазунов. Русский гений. М., 2005. С. 105).
Язык утешений был различным. Он зависел и от степени родства и от отношений между близкими, определялся их психологическим состоянием и глубиной постигшего их горя. Особый характер имело утешительное слово для детей – простое, ласковое, оно иногда стилизовалось «сказочной» интонацией [875] .
Самым драгоценным свидетельством отзывчивости людей блокадного времени являются их письма. Здесь их индивидуальный голос не опосредован и не скрыт позднейшими наслоениями. Разумеется, большинство писем направлялось адресатам в другие города – утешали близких, часто не знавших таких ужасов, как те, кто им писал. Содержание писем было во многом схожим.
875
Шестинский О. Голоса из блокады. С. 22.
Призывали беречь себя, заботиться о здоровье, не волноваться об оставшихся в городе. При этом нередко весьма сдержанно и скупо сообщали о том, как сами жили. Едва ли можно это объяснить боязнью цензуры. Те письма, авторы которых ожидали, что их прочтут не только адресаты, сразу обращают на себя внимание неестественно бодрым, пафосным тоном — очевидно, писались они не всегда для назидания родных. Обычно ничего драматического в увещеваниях и наставлениях не было. Не употребляли выспренных слов, да, возможно, и не умели этого делать. Слова обычные, простые: «не волнуйтесь», «надо надеяться», «не нужно беспокоиться», «не унывайте», «не падайте духом», «кушайте побольше», «старайся хорошенько питаться» [876] . Пожелание лучше питаться – почти в каждом письме. Несомненно, здесь отразилась жуткая блокадная жизнь. По письму Н. П. Заветновской дочери видно, как потрясение, испытанное после посещения родственницы («живет очень плохо, от плохого питания распухла») [877] , придает ее наставлению единственную ноту: «…не жалей денег на еду, это очень важно, как можно больше трать деньги, очень это меня беспокоит, если есть возможность купить что-нибудь на базаре, покупай» [878] .
876
B. C. Люблинский – А. Д. Люблинской. 30 октября 1941 г. // Публичная библиотека в годы войны. С. 215; В. Мальцев – З. Р. Мальцевой и И. Мальцевой. 5 октября 1941 г. // Девятьсот дней. С. 264; Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 5 января 1942 г. и 5 февраля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 27 об., 32); К. М. Ананян – М. М. Ананян. 28 июня 1942 г.: Там же. Л. 3 об.; В. А. Заветновский – Т. В. Заветновской. 5 февраля 1942 г.: Там же. Л. 4 об.
877
В. А. Заветновский – Т. В. Заветновской. 5 января 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 27 об.
878
Там же.
И вот что примечательно. В ряде писем, сообщая о блокадных ужасах, предлагают своим родным, живущим далеко, помочь деньгами или вещами. В. А. Заветновский именно после подробного рассказа о блокадном аде сообщает в письме дочери: «Меня очень беспокоит, что и в Перми [там живет его дочь. – С. Я.] плохо с едой» [879] . Сотрудник Публичной библиотеки B. C. Люблинский тоже страдал от недоедания, хотя и жил в казарме. Оптимизм писем, полученных от жены, вызывал у него сомнения: «…Я за последнее время очень терзаюсь подозрениями о том, что у вас продовольственное положение сильно ухудшилось, цены, вероятно, сильно взвинтились и возможно, вы терпите… горькую нужду, и, быть может, пухнете от голода» [880] .
879
Н. П. Заветновская – Т. В. Заветновской. 5 февраля 1942 г.: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 4 об.
880
B. C. Люблинский – А. Д. Люблинской. 23 февраля 1942 г. // В память ушедших и во славу живущих. С. 273.
Такое же беспокойство испытывает и А. И. Кочетова – ее мать находится в эвакуации.
Вот как она встретила новый 1942 год: «Я съела сразу 350 гр., немного поднялась» [881] . Съесть сразу весь паек хлеба, не поделив его, как обычно, на несколько частей – это крайняя степень голодания. «Немного поднялась» – ее точный диагноз. Не остановиться – съела «тарелочку» супа из овса («которым лошадей кормят»), выпила кофе без сахара, потом кофе с солью, затем «маленькие оладушки без масла» из остатков овса. Все крохотное, без приправ – ест и не может наесться. Так же, наверное, голодает и ее мать – она все время возвращается к этому: «Мамочка, как у тебя с пенсией, да и вообще с деньгами. Я вот просыпалась в 4 часа ночи и мне больше не заснуть, дак я лежу и сегодня надумала: продать свой хлеб, а сама с голоду за 2 дня не сдохну и выслать тебе денег, хоть немного. На работе все платят мало, да вообще с деньгами у меня туговато, а вот так только я и сделаю» [882] .
881
Приписка А. И. Кочетовой к письму, отправленному матери 31 декабря 1941 г. (Сделана 2 января 1942 г.): РДФ ГММОБЛ. Оп. 1к. д. 5.
882
Там же.
О посылке, конечно, речи не шло, ее и собрать было трудно, но иногда удавалось и это. Ф. Л. Шуффер-Попову, получившую бандероль от родственника из Ленинграда в начале июня 1942 г., растрогали «аптекарские дозы всего посланного»; она сразу поняла, что «отрывали от себя» [883] . Обычно посылали деньги. В. Ф. Черкизов, передав их родным, радовался, что семья уехала из города: ему и представить трудно, как бы он смотрел на сына, «видя его голодным» [884] . В. Н. Дворецкая постоянно высылала 200–400 руб. своей старшей дочери, уехавшей вместе с младшими сестрами и братом в Сибирь. Она беспокоилась о самой младшей дочери, которой угрожают тамошние морозы («ведь девчоночка замерзнет в своем коротком пальтишке») [885] , хотела даже послать обувь со своей знакомой, эвакуируемой из Ленинграда, но постеснялась просить – та должна идти до места назначения 120 км пешком. И не может скрыть тревоги: «Не знаю прямо, как вы зиму без сапог проведете» [886] . Все это происходило не тогда, когда жить стало легче, а в голодное время. «Папа получает 400 гр. хлеба, я 200. Папа, конечно, мне всегда еще кусочек от своего даст» – вот описание ее будней [887] .
883
Письмо Ф. Л. Шуффер-Поповой В. Попову 4 июня 1942 г. цит. по: Лурье Э. Дальний архив. 1922–1959. Семейная хроника в документах, дневниках, письмах. СПб., 2007. С. 62.
884
Черкизов В. Ф. Дневник. С. 33, 39 (Записи 24 ноября и 31 декабря 1941 г.).
885
В. Н. Дворецкая – В. А. Дворецкой. 20 октября 1941 г.: Архив В. Г. Вовиной-Лебедевой.
886
В. Н. Дворецкая – В. А. Дворецкой. 1 декабря 1941 г.: Там же.
887
В. Н. Дворецкая – В. А. Дворецкой. 20 октября 1941 г.: Там же.
Таких писем немного (заметим, что блокадных писем вообще мало сохранилось) – но они есть. Не сказать о своих бедствиях их авторы не могли. Слишком велики они были и, возможно, надо было хоть как-то выговориться, ощутить сочувствие. Все говорилось естественно, прямо, без какого-либо расчета – свои же, близкие, родные люди.
5
Но говорили не все и не всем. «В детский садик меня на санках возили, и по дороге я все удивлялся – почему люди на улице спят» – старались хоть как-то защитить ребенка от блокадных ужасов, отвлечь, промолчать, не ответить [888] .
888
Добровольский С. А. [Запись воспоминаний] // 900 блокадных дней. С. 100. См. также рассказ В. Б. Враской о дочери: «…Она каждый день на улице по дороге в детский сад могла видеть мертвые, замерзшие тела, но мы всегда старались их обходить и отвлекать ее внимание» (Враская В. Б. Воспоминания о быте гражданском в военное время: ОР РНБ. Ф. 1273. Л. 26).