Блондинка. Том I
Шрифт:
— Да, это грех. И я грешница. Так что почему бы тебе не оставить нас наконец в покое, мисс Маленькое Солнышко, и не убраться отсюда к чертовой матери?
— Знаешь, один мой знакомый парень проявляет пленку. Но только «строго по секрету», так он говорит. Смотри, не проболтайся. Живет в Шерман-Оукс.
Жарким и душным летом 1943-го Баки окончательно потерял покой. Норма Джин старалась не думать о том, что это означает. Ежедневно крупные заголовки газет возвещали, что военно-воздушные силы США совершили очередной боевой вылет и бомбили врага на его территории. Один из друзей Баки по школе был посмертно награжден
— Он, конечно, герой, — сказала Норма Джин. — Но сам подумай, дорогой, теперь он мертв.
Баки разглядывал снимок пилота, напечатанный в газете, и на лице его застыло какое-то отсутствующее выражение. Затем он удивил ее — громко и грубо расхохотался.
— Черт побери, Малышка! Да можно всю жизнь прожить трусом. А дело все равно кончится тем, что помрешь.
Позднее, на той же неделе, Баки приобрел подержанный фотоаппарат «Брауни» и начал снимать свою доверчивую молодую жену. Вначале на снимках красовалась Норма Джин в нарядных выходных платьях, маленькой белой шляпке с плоским верхом, белых же сетчатых перчатках и белых туфлях на высоченных каблуках. Затем на них появилась Норма Джин в блузке и голубых джинсах, стояла у ворот, кокетливо зажав в зубах травинку; а вот Норма Джин на пляже в Топанге, в раздельном купальнике в черно-белый горошек. Баки пытался заставить Норму Джин позировать в стиле Бетти Грэбл, игриво смотрящей через левое плечо и демонстрирующей всем свою очаровательную круглую попку, но Норма Джин оказалась слишком стеснительна. (Было воскресенье, они сидели на пляже, и народ так и пялился.) Тогда Баки попробовал заставить Норму Джин сняться в спортивной позе, ловящей мяч, и чтобы на лице у нее при этом сияла широкая счастливая улыбка. Но улыбка вышла вымученной и неубедительной — точь-в-точь как у одного из «клиентов» мистера Или. Норма Джин умоляла Баки попросить кого-нибудь сфотографировать их вместе.
— Ну что я все время одна да одна? Это просто скучно, Баки! Ну, давай же!
Но Баки лишь пожал плечами и ответил лаконично:
— Да на кой хрен я кому нужен на этих снимках?
Затем Баки начал снимать Норму Джин в спальне. И называл эти снимки «до» и «после».
На снимках «до» красовалась Норма Джин в своем обычном виде. Сначала полностью одетая, затем — полураздетая и, наконец, совершенно голая, или, как называл это Баки, «ню». Лежала в чем мать родила на двуспальной кровати, кокетливо прикрывая простыней груди, и дюйм за дюймом Баки стаскивал с нее эту простыню, и щелкал аппаратом, запечатлевая Норму Джин в неловких, как у котенка, позах.
— Давай, Малышка! Улыбнись Папочке. Ты же это умеешь, сама знаешь, как…
Норма Джин никак не могла понять, была ли в такие моменты польщена или смущена, возбуждена или стыдилась. С трудом подавляла приступы беспричинного смеха и прятала лицо в ладонях. А когда отнимала ладони от лица, видела Баки, нацелившегося в нее камерой, и — щелк! щелк! щелк!И начинала жалобно просить:
— Ну, хватит же, Папочка. Перестань! Знаешь, как мне одиноко в этой большой старой постельке! — И раскрывала навстречу мужу объятия, а он, вместо того чтобы броситься в них, снова щелкал и щелкал аппаратом.
И с каждым этим щелкв сердце ей как будто
Но со снимками «после» обстояло еще хуже. Это «после» было унизительным. «После» начиналось, когда Баки заставлял Норму Джин надеть сексуальный рыжий парик в стиле Риты Хейуорт и кружевное черное нижнее белье, которое сам ей и подарил. Мало того, он приводил Норму Джин уже в полное смятение, заставляя накраситься — подвести брови, намазать губы помадой. А также «увеличить» соски — с помощью вишнево-розовой помады, которая наносилась на них крошечной и щекочущей кисточкой. Норма Джин беспокойно ерзала и вздыхала.
— Этот грим, он прямо как у вас, в похоронном бюро, да? — с тревогой спрашивала она. Баки хмурился.
— Да нет-нет, ничего подобного. Это последний писк моды, видел в одном голливудском журнале.
Но от грима исходил запах жидкости для бальзамирования, который ни с чем не спутать. И еще к нему примешивался запах чего-то сладкого, даже приторного, перезрелой груши, словом, в этом роде.
Снимками «после» Баки занимался не слишком долго. Он очень быстро возбуждался, откладывал фотоаппарат в сторону, начинал стаскивать одежду.
— О, Малышка моя!.. Малышка Куколка! Бо-же! — Он задыхался, будто только что вышел из волн на пляже в Топанге. Он хотел заниматься любовью, причем быстро, немедленно, и, пока возился с презервативом, Норма Джин отворачивалась, как отворачиваются пациенты, видя, что хирург берется за инструмент. Ей казалось, что она краснеет, причем вся, всем телом. Густой и кудрявый рыжий парик съезжал с головы на голые плечи, сексуальные черные лифчик и трусики казались жалкими обрывками ткани.
— Папочка, мне это не нравится. Я так не хочу. Я не в настроении.
Никогда прежде не видела она такого выражения на лице Баки. Оно казалось окаменевшим, как у Рудольфа Валентино в роли шейха. И Норма Джин вдруг расплакалась, а Баки раздраженно спросил:
— В чем дело? Что тебе не так?
И Норма Джин ответила:
— Просто мне не нравится, Папочка.
На что Баки, погладив свалившийся рыжий парик и ущипнув ее сквозь прозрачную ткань за накрашенный сосок, ответил:
— Еще как понравится, Малышка. Вот увидишь. Обещаю.
— Нет,мне не хочется.
— Черт!.. Могу поспорить, твоя Маленькая Штучка уже готова. Она уже мокренькая. — И он запустил грубые настойчивые пальцы под полоску трусиков, между бедер. И Норма Джин отпрянула и оттолкнула его руку.
— О, нет, Баки, нет! Мне больно!
— Да перестань, Норма Джин! Как будто в первый раз. Раньше ведь не было больно. Тебе понравится! Сама знаешь, что понравится.
— А сейчас не понравится. И вообще мне все это не нравится!
— Да погоди ты, послушай, это ж просто ради шутки!
— Ничего себе, шутки! Только в краску меня вгоняешь!
Тут Баки уже начал терять терпение:
— Но ведь мы с тобой вроде женаты, так или нет? Вот уже больше года женаты. И это навеки, навсегда! И мужчины проделывают со своими женами целую кучу разных штучек, и ничего дурного в том нет!
— Нет, есть! Мне кажется, что это плохо, неприлично.
— Я просто говорю тебе, — терпение Баки лопнуло окончательно, — чем занимаются другие люди.