Блондинка. Том I
Шрифт:
Сердце мое было разбито. Я плакала и плакала, никак не могла остановиться. А когда он ушел, стала думать: как же наказать себя за то, что совершила? Ибо те порезы на руке быстро зажили, ведь здоровье у меня просто отменное.Живя одна, она вдруг обнаружила, что полотенца можно менять всего раз в неделю, а то и реже. И постельное белье тоже не было нужды менять чаще раза в неделю, а то и реже. Ибо рядом не было потного и пылкого молодого мужа, который бы его пачкал. А сама Норма Джин была невероятной чистюлей, без конца умывалась и принимала ванну, без конца стирала и перестирывала вручную свои ночные рубашки, нижнее белье и хлопчатобумажные чулки. Ковра у нее в комнате не было, а стало быть, не было нужды чистить его; раз в неделю она брала в подсобке у домовладелицы швабру и всегда аккуратно и в срок возвращала ее на место. У нее не было ни плиты, ни печи, которые надо постоянно мыть и отскабливать от грязи. Не считая подоконников, в комнате почти не было других поверхностей, на которых накапливалась бы пыль, а потому и с пылью особых проблем не возникало. (При воспоминании о Старине Хирохито на лице у нее всегда возникала довольная улыбка. Она и от него избавилась, наконец-то!) Съезжая с квартиры в Вердуго-Гарденс, она перевезла почти все вещи мужа к Глейзерам. Пусть хранятся у них в доме. Она была твердо уверена в том, что Глейзеры будут свято хранить эти вещи до возвращения Баки. Но Норма Джин знала: Баки никогда не вернется.
Во всяком случае, к ней.
Если б любил ты меня, ни за что бы не бросил. Если оставил меня, значит, совсем не любил.И если не считать того, что за океаном гибли люди, что солдаты получали ранения и оставались калеками, что там кругом дымились развалины, Норме Джин нравилась война. Война была столь же постоянна и надежна, как чувство голода или сон. Война была всегда и везде. О войне можно было заговорить с любым, даже незнакомым человеком. Война постоянно присутствовала в радиопрограммах. Война была сном, который снился всем без исключения. Во время войны просто невозможно быть одиноким. С того самого дня, с 7 декабря 1941 года, когда японцы разбомбили Пёрл-Харбор, и затем, на протяжении нескольких лет — никакого одиночества. В троллейбусе, на улице, в магазине, на работе в любое время вы могли спросить любого человека. Спросить встревоженно, настойчиво или как бы между прочим: Ну, что произошло сегодня?Ибо всегда что-то происходило или должно было произойти. В Европе и на Тихом океане постоянно происходили все новые сражения. Новости были или плохие, или хорошие. И вы моментально соглашались с чужим человеком, делились с ним радостью или же, напротив, грустили и сожалели вместе с ним. Совершенно чужие, незнакомые люди плакали вместе. Все внимательно слушали. У каждого было свое отдельное мнение.
В сумерках, с приближением ночи и сна, мир словно тускнел для каждого. Наступало странное, какое-то волшебное время, так казалось Норме Джин. Фары автомобилей были затенены, запрещалось зажигать свет в комнатах без плотных штор, в витринах лавок и магазинов. По радио звучали предупреждения о воздушной тревоге. Предупреждения были ложными, питались они слухами об угрозе вторжения. Всегда можно было пожаловаться на нехватку продуктов или других товаров. По черному рынку ходили свои, отдельные слухи. Норма Джин в рабочей одежде, комбинезоне, блузке и свитере, с аккуратно подобранными под косынку белокурыми волосами вдруг с удивлением обнаружила, что может непринужденно и с легкостью заговорить с совершенно незнакомым человеком. В присутствии родственников мужа она робела, заикалась, даже в разговоре с мужем иногда случалось такое, если он бывал в дурном расположении духа. Но, говоря с дружелюбно настроенными незнакомцами, а они все по большей части были настроены очень дружелюбно, никакого смущения она не испытывала.
Особенно дружелюбны были мужчины. По их глазам сразу становилось ясно, что они считают ее привлекательной, все, даже старики, те, кто годился ей в дедушки. Этот особый теплый ищущий взгляд говорил о желании и служил Норме Джин утешением. Ну по крайней мере когда находилась она в общественном месте. Но стоило кому-либо из них спросить, не желает ли она пообедать, сходить в кино, Норма Джин тут же ненавязчиво демонстрировала им два кольца. И если ее спрашивали о муже, отвечала тихо:
— Он за морем. В Австралии. — Порой она слышала собственный голос — в такие моменты он словно не принадлежал ей, — произносивший: — Пропал без вести в Новой Гвинее. — А иногда: — Погиб во время боевых действий, где-то на островах.
Однако чаще всего мужчины говорили о том, как война затронула их жизни. Скорее бы она закончилась, эта чертова война,говорили они. А Норма Джин думала про себя: лучше никогда бы она не кончалась.
Ибо она получила место на заводе только благодаря нехватке мужской рабочей силы. И только во время войны могли появиться женщины — водители грузовиков, женщины-кондукторы в троллейбусах, женщины-дворники, женщины — машинисты подъемных кранов, даже кровельщики, маляры и садовники. Да и вокруг, куда ни глянь, полно женщин в военной форме. По самым скромным подсчетам Нормы Джин, на одного мужчину, работавшего на заводе, приходилось по восемь-девять женщин. Не считая, разумеется, занятых в руководстве и управлении, там женщин не было. Войне она была обязана своей работой, войне она была обязана своей свободой. Благодаря войне она получала зарплату и, проработав на заводе всего три месяца, уже успела получить повышение и надбавку — в двадцать пять центов в час.
Она так ловко управлялась на конвейере, что ее отобрали для более сложной работы — покрывать фюзеляжи самолетов жидким аэролаком. Вонь в этом цеху стояла чудовищная, от нее постоянно тошнило. Казалось, она проникает в мозг и в мозгу танцуют крохотные пузырьки, подобные пузырькам шампанского. Вся кровь отливала от лица Нормы Джин, перед глазами плыло.
— Пойди глотни свежего воздуха, Норма Джин, — говорил добросердечный прораб, но Норма Джин отвечала быстро:
— Нет времени! У меня нет времени! — И смеялась, и вытирала глаза. — Нет времени! — И чувствовала, что и с языком творится что-то странное — он разбухал и с трудом умещался во рту.
Тут ее охватывал страх — что, если заметят? Что, если сочтут, что она не справляется с новой работой, и отправят обратно, на конвейер, или вовсе уволят и пошлют домой? Ведь дома у нее не было. Потому что муж оставил ее. Ты, глупая корова…Ей нельзя не справляться, она просто не имеет права! В конце концов сердобольный прораб брал ее под руку и выводил из красильного цеха, и Норма Джин, стоя у раскрытого окна, жадными большими глотками «пила» свежий воздух, но почти тотчас же возвращалась к работе. «Я чувствую себя прекрасно, просто отлично!» И руки ее двигались ловко и проворно, и умение росло не по дням, а по часам, и постепенно она начала привыкать к этому ужасному химическому запаху. Как ей и обещали: «Со временем ты и чувствовать его перестанешь». (Но она знала, что и волосы, и одежда насквозь пропитались этой вонью. Приходилось соблюдать осторожность, каждый день мыть голову и проветривать одежду.) Ей даже не хотелось думать о том, что пары аэролака проникли в кожу, легкие, мозг.
Она гордилась столь быстрым продвижением по службе, гордилась прибавкой в зарплате, надеялась, что скоро ее снова повысят. И снова дадут прибавку. Прораб считал ее очень старательной и исполнительной серьезной молодой женщиной, которой можно доверить самую сложную и ответственную работу. Выглядела она совсем еще девчонкой, но вела себя как взрослая. Нет, где угодно, только не на авиазаводе! Создающем бомбардировщики, которые будут громить врага. Иногда все происходящее на заводе напоминало ей гонку. И она была участницей этой гонки, бегуньей. А ведь в школе она бегала куда быстрее многих девочек, участвовала в соревнованиях и даже получила медаль. Норма Джин гордилась этой медалью, а потом почему-то отослала ее в Норуолк, Глэдис. Глэдис не ответила. (Во сне Норма Джин видела Глэдис — будто бы та приколола медаль к воротничку больничного халата. А может, так оно и было в реальности? Нет, она, Норма Джин, ни за что не сдастся!И она не сдавалась.)
Тем ноябрьским утром, напыляя аэролак и подавляя приступы тошноты и головокружения, Норма Джин опасалась, что у нее вот-вот начнется. Она даже захватила на работу целую пачку аспирина, на случай колик, зная, что поступает неправильно, что исцеление не наступит, если она подвержена проявлениям подобной слабости. И что если ей будет совсем уж невмоготу, придется взять два дня за свой счет и отлежаться дома — к своему стыду и позору. Тем ноябрьским утром она напыляла лак и изо всех сил старалась не потерять сознания, но мешали крохотные пузырьки, закипавшие в голове. И тут вдруг лицо ее осветила улыбка, ибо перед ней предстало совершенно бредовое и одновременно восхитительное видение.
Темный Принц в строгом черном наряде. И Норма Джин, она же Прекрасная Принцесса, в длинном белом платье из какого-то шуршащего материала. Рука об руку шли они по пляжу и любовались закатом. Волосы Нормы Джин развевались по ветру. Светлые, белокуро-платиновые волосы Джин Харлоу, которая умерла, как говорили, только потому, что ее мать, исповедующая «Христианскую науку», отказалась вызвать врача к смертельно больной двадцатишестилетней женщине. Но Норма Джин знала — все это ложь, потому что умереть человек может только по собственной слабости. И сама такой слабости проявлять не собиралась. Темный Принц остановился и накинул ей пиджак на плечи. А потом нежно поцеловал в губы. И заиграла музыка, такая нежная, романтичная, танцевальная. И Темный Принц с Нормой Джин начали танцевать, но тут Норма Джин удивила своего возлюбленного. Скинула туфли, и ее босые ступни утонули в сыром песке, и до чего же восхитительное то было ощущение, танцевать босиком, когда у ног разбиваются волны прибоя! Темный Принц смотрел на нее удивленно и восхищенно, потому что она была самой прекрасной женщиной, которую он когда-либо видел в жизни. Он смотрел и смотрел, а Норма Джин вдруг подняла руки, и они превратились в крылья, и вся она вдруг превратилась в красивую большую птицу с белым оперением и взлетала все выше и выше в небо, пока Темный Принц не стал казаться застывшей на пляже крохотной точкой. И вокруг него разбивались пенные волны, а он провожал ее тоскливым взглядом, понимая, что потерял навсегда.