Блудница поневоле
Шрифт:
— При чем здесь все это?! — вспыхнула Милочка и, почти вырвав из рук сестры дымящуюся сигарету, глубоко затянулась. — Да, Олег оказался мерзавцем, да, я устала, вечно ожидая Иннокентия, ну и что?! Что это меняет?! Мне ведь почти тридцать!..
— Вот именно! — подняла Наталья кверху указательный палец. — И я хочу, чтобы тебе потом было почти сорок, а потом почти пятьдесят и так далее, далее, далее…
— Ты на что намекаешь? — захлопала Милочка длинными ресницами.
— Я не намекаю, я говорю… Послушай меня внимательно. — Она с мольбой посмотрела в глаза сестры. — Ты спасла его, хорошо. В конце концов, это было твоим
— Ты ничего не знаешь! — попыталась возмутиться Милочка. — Это не я его спасла, а он меня!
— Зачем?! Что-то ему, видимо, нужно от тебя… Извини, но следов пылкой страсти я не заметила!
Хотелось Милке того или нет, но в словах Натальи была доля правды, причем доля немалая. С тех пор как Максим пришел в себя, он почти ни разу не проявил теплых чувств. Вот и не далее как двадцать минут назад, когда она, не сдержав эмоций, подлетела и поцеловала его, он недовольно поморщился и попытался отодвинуться.
— Мил, — тихо позвала Наталья и погладила ее по руке. — Пусть он уезжает, а?! Не приведи господь, понаедут сюда его братишки, что делать тогда будем? У меня здесь двести детских душ. Кого под пули подставим?
На последних словах голос ей изменил, и Наталья всхлипнула. Она уткнула лицо в раскрытую ладонь и несколько раз отчаянно мотнула головой. Милочка с жалостью смотрела на сестру, не в силах вымолвить ни слова.
В комнате повисло тягостное молчание. Горка окурков в пепельнице росла, постепенно погребая под собой кучку пепла и пару фантиков от шоколадных конфет. Почему-то эти яркие конфетные бумажки не давали Милочке покоя. Она терзала их кончиком сигареты, морщилась от дыма, который резал ей глаза, но выдавить из себя те единственные слова, которых от нее сейчас ждали, все никак не могла.
Умом она понимала, что сестра права как никогда, но вот сердце…
Сердце отказывалось слушать доводы рассудка. Стоило только Максиму посмотреть в ее сторону, как оно тут же принималось толкать бешеными толчками разгоряченную кровь по жилам. Дыхание перехватывало, и Милочке до звона в ушах хотелось, чтобы этот взгляд был всегда обращен только в ее сторону.
Сидя ночами над мечущимся в бреду Максимом, она вглядывалась в глубь себя и с удивлением, похожим на испуг, понимала, что безнадежно влюбилась в этого парня с бритым затылком. Правда, за время болезни волосы несколько отрасли, немного сглаживая его суровость, но вот глаза… Глаза оставались прежними. Они следили за ее передвижениями по домику все с тем же чувством недоверия и насмешки. И если, живя с ним на острове, она еще могла не обращать внимания на что-то подобное, то сейчас ее это больно ранило.
Но, несмотря ни на что, Милочка молча сносила обиду, открыв в себе неведомые доселе резервы долготерпения. Если бы сейчас ее увидела ее подруга Лерка, для кого она всегда являлась примером рассудительности и непримиримости ко всяческого рода дискриминации, она была бы ошарашена…
— Что ты решила? — оборвала мучительную паузу Наталья, решительно поднимаясь со своего места.
— Дай мне два дня. Ни больше ни меньше… Я разберусь во всех проблемах…
Милочку ослепил свет встречной машины. Она невольно зажмурилась, но тут же мобилизовала свою волю и, вцепившись в руль автомобиля, продолжила свой путь.
Ехать оставалось совсем
Лесная школа, куда Наталья из предосторожности оформила Тимошку, располагалась в сосновом лесу в двухстах километрах от детского дома. Сейчас его темная громадина со всех сторон обступила дорогу, образовав из мохнатых лап слабо освещенный коридор. Чугунные фонари, причудливо изогнув свои стойки, спрятались в гуще хвои, рассеивая вокруг тусклый свет.
Здание школы вынырнуло сразу из-за поворота. Освещенный двумя мощными прожекторами двор был пуст. Милочка посигналила у запертых ворот и, не дождавшись отклика, вышла из машины.
Сторож в будке спал беспробудным сном. Постучав кулаком в запертую дверь, она совсем уже отчаялась добудиться его, но тут дверь широко распахнулась, и ее взору предстало нелепейшее видение.
Человек стоял, по самые глаза закутавшись в какие-то странные лохмотья, и молча разглядывал ее. Мысленно сравнив его с одним из гоголевских персонажей, Милочка широко улыбнулась и самым приветливым тоном произнесла:
— Здравствуйте, мне необходимо попасть туда… На школьный двор…
Человек слегка качнулся и голосом, похожим на скрип несмазанного колеса, пробормотал:
— Не положено. Спать не дают. Днем приходите. Час посещений с пятнадцати ноль-ноль…
— Я знаю, — качнула она головой и для предосторожности подперла открытую дверь коленкой. — Но мне нужно сейчас. Позвоните в детский дом, там вам все скажут.
Если честно, то никакой договоренности не было. Милочка уехала, ничего никому не сказав и оставив у Натальи под стеклом коротенькую записочку, в которой была слезная просьба не волноваться и немного подождать.
Странное видение между тем скрылось в недрах хлипкого строения и принялось крутить диск видавшего виды телефонного аппарата. Уж кто ему и что отвечал — осталось неизвестным, но на пороге спального корпуса Милочку ждали. Взяв в руки ее документы и повертев их под фонарем над входной дверью, женщина, назвавшаяся Евдокией Михайловной, подхватила ее под руку и повела в спальню малышей.
— Мне Наталья сама лично Тимку вашего с рук на руки передала, — объясняла она по дороге. — Сказала, что заберет или сама, или вы. Имя и фамилию я наизусть заучила.
— Понятно, — рассеянно ответила Милочка.
— Он занятный малыш. Мы с ним ладим. Пока старшие учатся, мы с ним понемногу азбуку одолеваем.
— А не рано ли? — изумилась она. — Он малыш ведь еще совсем…
— Вреда от этого не будет, — убежденно ответила Евдокия Михайловна и остановилась перед застекленной дверью. — Вы здесь подождите, я его сейчас разбужу…
Тимошка вышел, цепляясь за руку воспитательницы и прижимая к груди своего любимого медвежонка. Щуря глаза после сна, он перебирал ножками в мохнатых тапочках, постепенно сокращая расстояние между собой и Милкой. Глядя на заспанного малыша, она вдруг почувствовала, как горло перехватило от захлестнувших ее чувств. Жалость, нежность и еще что-то теплое, чему она никак не могла дать определения, поднялись из глубин души, мешая дышать и застилая глаза влагой.
Когда же мальчик поднял к ней розовощекую мордашку и, улыбнувшись, пробормотал: «Милочка», она не сдержалась и заплакала. Опустившись перед Тимошкой на колени, она прижала его к сердцу и, поглаживая его по спинке и плечикам, принялась лопотать что-то о том, что ужасно соскучилась, и о том, что они скоро будут вместе.