Блудное художество
Шрифт:
– Скес жив, - уверенно сказал Федька.
– С чего ты взял?
– Не может так быть, ваша милость, чтобы в одном месте и в одно время - сразу два покойника. Раз был тот, в колодезе, то Скес, выходит, жив.
Архаров усмехнулся - это был занятный довод, из тех, которые ему нравились.
– Ну, ищи живого Скеса!
– приказал он.
Близился вечер - летний вечер, когда впору бы прогуляться по остывающим от жары улицам или хоть выти в сад посидеть, а не слушать чтение важных бумаг и донесения полицейских
Ходынский луг казался Архарову неким живым существом, наподобие зародыша в яйце. Зреет там себе, зреет, поглядим еще, каково явится, когда треснет скорлупа! Чем ближе был назначенный срок праздника - тем тревожнее делалось обер-полицмейстеру. И кабы срок был совсем точно определен! Государыня по неизвестной причине назвать-то его назвала, десятое июля, но с оговоркой: все-де может перемениться, ибо она не совсем здорова.
А капитан-поручик Лопухин с просьбой обратился: представить его государыне. Как будто до того, в Санкт-Петербурге, этим озаботиться не мог! Вот тоже незадача… и ведь ясна лопухинская хитрость: коли будет представлен московским обер-полицмейстером, то уже первая ступенька образуется к изрядному чину в петербуржской полиции. А как его преподнести? Да и вообще - преподносить ли?
Вот послал Господь гостя…
Архаров уже додумался посоветоваться с княгиней Волконской, которая знала свет и его правила, когда дверь кабинета приоткрылась.
– Ваша милость, там человек от господина Захарова, - сказал Клашка.
Человека впустили, это оказался пожилой лакей, и привез он записку от своего барина. Отставной сенатор просил господина обер-полицмейстера жаловать в гости. Архаров по природной своей подозрительности первым делом подумал о Дуньке. Но тут же вспомнил, что Захаров тяжко болен, уже соборовали, так что ему не до приключений шалой мартонки.
Отставной сенатор был Архарову чем-то симпатичен. Опять же - уступил картины по сходной цене и не жался, не торговался, как третьей гильдии купчишка. Лакею было сказано, что через час-полтора гость прибудет. Так и получилось.
О болезни Захарова можно было догадаться уже по тому, что мостовая перед его домом была устлана соломой - чтобы грохот фур и экипажей не тревожил умирающего.
Гаврила Павлович лежал в чистой постели, но запах в его спальне был малоприятный. Хотя и курильница стояла в углу - дорогая, мейсенского фарфора, который в чем и можно было упрекнуть - так разве в подставках, подражающих уральскому малахиту, и окна были приоткрыты, и стояла на консоли ваза с красиво собранным, в подражание нарисованным на посуде, букетом - розы с невозможным количеством отогнутых лепестков и еще какие-то мелкие цветы, неизвестные обер-полицмейстеру.
– Входите, садитесь, сударь, - тихо сказал отставной сенатор, указывая на кресло.
– Умирание есть процедура малоприятная для сердобольных визитеров, но я долго вас не задержу.
– Да Бог с вами, Гаврила Павлович, - отвечал смущенный такой прямотой Архаров.
– И не из таких хвороб выкарабкиваются, доктор Воробьев мне сказывал…
– Доктор ваш Воробьев кричать на меня изволил, как баба на торгу, добра желая.
– Да, он таков.
– А потому кричал, что помочь бессилен. Николай Петрович, я прошу вас исполнить некую комиссию.
Захаров достал из-под подушки толстый и длинный кошель. Удалось это не сразу, и движения были для него мучительны.
– Не сочтите за труд, откройте нижний ящик, - сказал он, показывая на туалетный столик.
– Вытащите его вовсе. Переверните вверх дном… да не смущайтесь, люди уберут…
Архаров высыпал на ковер превеликое множество мелочей, перевернул ящик и увидел приспособленный снизу к его дну большой конверт из толстой коричневой бумаги - такая была в ходу и в полицейской конторе.
– Там купчая на домишко, - продолжал Захаров.
– Будьте любезны, отвезите деньги и купчую к метреске моей, Фаншете. А на словах передайте, что иных подарков пусть не ждет. Более попросить некого, тут же родне моей донесут, а в вас я, сударь, уверен. Сколько-то она на эти деньги сумеет прожить, а из дома на Ильинке ей придется съехать, он лишь по август месяц оплачен. Жаль, вольную я горничной ее, Агашке, дать не успел, не догадался. Может, успею.
Архаров молча смотрел на больное, худое, пожелтевшее, измученное лицо былого красавца и щеголя, остроумца и вольтерьянца. Захаров и точно умирал. Утешать было бы нелепо.
Вспомнились объяснения Матвея насчет шпанской мушки. Средство, дающее выносливость и стойкость в амурных поединках, ударяло по почкам, по мочевому пузырю - а сражаться с его воспалением, особливо когда больное тело столь старое и изношенное, для доктора - большая морока. Положение, когда избавиться от жидкости невозможно без помощи, для Захарова должно было быть унизительно. Однако он знал, чем завершится страстный роман с Дунькой, знал - и пил проклятое снадобье, желая, видно, до смертного часа не отпускать красавицу, иметь ее своей…
Архаров сунул конверт в широкий карман кафтана, в другой карман положил кошель. После чего подтащил кресло поближе к кровати и сел - прочно сел, широко раздвинув колени и упершись в них кулаками. Поза была отнюдь не светская - так ведь он себя галантным кавалером и не считал.
Изъясняться в дружеской привязанности к отставному сенатору Архаров не стал - хороша дружба… Но он положил себе просидеть с больным столько, сколько получится, пока не помешают доктора или домашние. Отнюдь не от чрезмерной чувствительности - а просто было у него ощущение некого долга. Захаров всегда к нему хорошо относился, помог устроить ловушку на французских шулеров, да и с картинами тоже - вел себя безупречно. Когда-то ведь и Архарову придется помирать - и неплохо бы, чтобы вместо квохчущей родни, уже норовящей разгадать тайну завещания, пришел посидеть рядом спокойный и многое понимающий без слов человек.
Возможно, Захаров все понял и смирился с присутствием спокойного понимающего человека.
– Каково картины мои развесили?
– спросил он.
– Их сиятельство Елизавета Васильевна много помогла, - ответил Архаров.
– Дамам сие искусство от природы дадено, а мне невдомек, что с чем сочетать.
– Однако ж у себя в полицейской конторе вы все верно сочетаете, - любезно заметил Захаров.
– Не слышно ли чего о сервизе мадам Дюбарри?
Тут же вспомнилась чета Матюшкиных. Архаров с подозрением посмотрел на Гаврилу Павловича. И тут же вспомнил - да ведь собеседник уже вряд ли может кому-либо разболтать историю с третью сервиза, а Матюшкины, сдается, не из того теста слеплены, чтобы ездить по домам, где имеются умирающие. Опять же - Захарову развлечение.