Бог располагает!
Шрифт:
— Это разрыв? — спросил Юлиус, вставая.
— Понимайте это так, как вам угодно, — отвечала принцесса, также поднимаясь с места.
— Я предполагаю, что для такого решения у вас имеется причина посерьезнее того предлога, на который вы ссылаетесь, — сказал Юлиус. — Но я чувствую, что мне уже не по возрасту, да и не по характеру взламывать замки женских секретов. Когда вы пожелаете меня видеть, я буду в вашем распоряжении. Смиренно прошу у вас прощения, что потревожил вас столь не вовремя.
И он, отвесив низкий поклон, вышел из гостиной.
«Итак, — думал он, спускаясь
Увы, увы! Не стоит обманывать себя: как бы то ни было, из таких оков состоит основа существования — стоит нескольким из них порваться, и ткань расползется».
Он приказал кучеру ехать домой.
— Лотарио вернулся? — спросил он, войдя в прихожую.
— Да, ваше превосходительство.
— Попросите его зайти побеседовать со мной.
Через минуту появился Лотарио:
— Вы спрашивали меня, сударь?
— Дважды, — отвечал Юлиус. — Ты сегодня утром ушел очень рано.
— Вам надо мне что-то сказать, дядюшка? — перебил Лотарио.
— Ничего. Просто я хотел тебя повидать. Мне было необходимо увидеть лицо друга. Это утро было горьким для меня. Ты ведь знаешь, Олимпия…
— Да, да, Олимпия, — повторил Лотарио машинально, как человек, поглощенный совсем другими заботами.
И в самом деле, в то время как граф фон Эбербах призвал к себе своего племянника, слуга, отправленный в Менильмонтан с двумя письмами к Фредерике и Самуилу, все еще не вернулся. Лотарио в страшной тревоге ждал ответа, и все его мысли были в Менильмонтане.
— Так вот, — продолжал Юлиус, — Олимпия уехала.
— Уехала? — переспросил Лотарио.
— Да, в Венецию. И боюсь, дружок, что ее отъезд оставил в моей жизни большую пустоту, чем я мог предположить. Чтобы поскорей ее заполнить, я тотчас отправился к принцессе. Поистине, я застал ее в таком дурном расположении духа, какого у нее никогда прежде не видел. Да я и сам был в прескверном настроении. Итак, мы не замедлили поссориться. Как тебе нравится подобное везение, мой мальчик? И вот теперь я оказался в совершенном одиночестве. Но, к счастью, у меня еще есть близкая душа — ты. Тебе понятна моя печаль. Ты так молод, счастлив, силен: мне необходима твоя поддержка, утешение. В целом свете ты единственное существо, сохранившее привязанность ко мне. Ты ведь любишь меня, не так ли, Лотарио?
— Без сомнения, дядюшка, — рассеянно отвечал молодой человек.
— Чем бы нам сегодня заняться? — продолжал Юлиус. — Может, придумаешь какую-нибудь затею: тебе для развлечения, мне — чтобы забыться?
— Разумеется, — пробормотал Лотарио и вдруг бросился к двери.
— Э, да что с тобой? — вскричал удивленный Юлиус.
— Ничего, — вздохнул Лотарио. — Мне послышалось, будто меня зовут. Но я ошибся.
Он вернулся и попробовал внимательнее слушать речи своего дяди и отвечать на них. Но рассеянность была сильнее его воли. Он мог сколько угодно сочувствовать невзгодам графа фон Эбербаха, но его взбудораженное сердце колотилось слишком уж громко, заглушая
Юлиус в конце концов заметил озабоченность племянника и мрачно покачал головой.
«Все очень просто, — сказал он себе. — Я ему наскучил. В его годы можно и в самом деле найти много занятий повеселее, чем выслушивать жалобы усталой души. Улыбки с морщинами не в ладу, и май не гуляет рука об руку с ноябрем. Оставим же ему его ликующее цветение, а свои холодные туманы прибережем для себя».
— Ну а теперь, когда мы с тобой повидались, — сказал он Лотарио, — ты можешь идти: тебя ждут твои дела или твои радости. Иди, мой мальчик, иди!
Лотарио не заставил его повторять это дважды — он пожал дядюшке руку и поспешил в свою комнату, окна которой выходили во двор, — это позволило бы ему минутой раньше узнать о возвращении слуги.
Итак, Юлиус остался один в целом свете. Любовницы, родные — все покинули его. Христиана умерла; Олимпия уехала; принцесса злилась; Лотарио слишком молод! Из всех, кто в этой жизни не был ему чужим, остался лишь один человек, к чьей поддержке он в это утро не обращался: Самуил. Но Юлиус слишком хорошо знал Самуила Гельба, чтобы искать у него преданности, способной утешить. Иронии и сарказма, приводящих в отчаяние, — вот этого сколько угодно!
Так что же еще могло привязывать его к жизни? Он был достаточно искушен в делах общественных, чтобы найти в них место приложения своего ума и способностей, однако и человеческое ничтожество было слишком хорошо ему знакомо, уж он-то видел, и не раз, с какой легкостью козни интриганов и игра случая повергали в прах деятелей, считавших себя самыми что ни на есть незаменимыми. Как всерьез посвятить себя делу, которое в любую минуту может быть разрушено одним женским капризом? Всей душой отдаться мечте, которую, к примеру, та же принцесса мимоходом разрушит, едва лишь только ей заблагорассудится устроить так, чтобы его отозвали?
Средства отвращали его от цели: ему претила политика, предполагающая, что для того, чтобы управлять страной, надо стать игрушкой в руках женщины.
Граф фон Эбербах переживал одно из тех мгновений, когда так и тянет сыграть в орлянку со смертью; впрочем, мысль о самоубийстве даже не пришла ему в голову. Покончить с собой? Чего ради? Это не стоило труда. Он чувствовал, что потерпеть осталось немного: смерть придет и так.
В эту минуту явился лакей.
— Ну, что такое? — резко спросил Юлиус.
— К вашему превосходительству пришли, просят принять.
— Меня ни для кого нет дома, — отрезал граф.
Слуга вышел.
Однако через несколько минут он возвратился снова.
— Что еще? — осведомился Юлиус нетерпеливо.
— Прошу прощения у вашей милости, — сказал лакей. — Но это опять та персона, о которой я уже докладывал.
— Сказано же: меня нет.
— Я ей говорил, ваше превосходительство. Но она настаивает, клянется, что имеет сообщить вам известия чрезвычайной важности, что ей надо вам одно только слово сказать, но от этого слова зависит ваша жизнь.