Бог в стране варваров
Шрифт:
Кто-то… Мысль об этом человеке мучила Камаля. Его тело напряглось, изогнулось, как у охотничьей собаки. Он сопротивлялся, не желая уступать, давать волю неизбежному негодованию. Но душу переполняло отвращение. Отвращение к самому себе. Учеба, посвящение в тайны ремесла, завидная должность начальника канцелярии самого префекта, ожидавшая Камаля еще до его приезда в город, — какой ценой все это досталось! За все надо платить, если только не пользуешься особым благоволением судьбы. А как я могу решить, есть ли у меня право, больше, чем у другого, надеяться на ее благоволение? Конечно, и могу думать, что мне захочется. Но это ничего не меняет. И почему Дахману не представился такой же «случай»? Просто потому, что ему не посчастливилось иметь матерью мадам Ваэд? О господи, не вынести мне этого!
Все матери — чудовища! Они уверены, что могут без зазрения совести делать все что угодно и ни перед кем не отчитываться.
Шлепанье
Но вот стук туфель по лестничным ступеням разрушил чары. Шаги приближались. Камаль сжал челюсти, кулаки.
Вошла она.
Не отрывая глаз от стены, Камаль затаил дыхание.
— Тебе подали завтрак, — сказала она. — Поднимешься, может быть?
Что она еще надумала?
С младенческой поры Камаль усвоил, что мать его вовсе не такая слабая, какой кажется на вид. Нет, она никогда, насколько он помнит, не тиранила окружающих, даже служанок. По натуре скорее покладистая, она тем не менее обладала способностью обрекать на неудачу любой план, с помощью которого возымели бы желание заставить ее действовать против своей воли. Не свойственны ей были и слезы, на которые так горазды женщины, и чрезмерные излияния.
Камаль все ждал. Не уловив самого движения, он вдруг почувствовал прикосновение руки, ее руки. Мышцы в том месте, где она дотронулась, напряглись. Заметила она это? Не отнимая руки, не передвигая, лишь легким нажатием мадам Ваэд обозначила свое обращение к сыну.
— Возьми себя в руки, сынок. А потом поговорим серьезно.
И она наклонилась над ним, обдав неясным запахом.
Камаль не ответил.
Мать вышла, и он снова оказался в одиночестве.
Добрых два часа протекло, прежде чем он поддался искушению и с насупленным видом принялся за давно поданные молоко и кофе. Затем… Затем не нашел ничего лучшего, как опять растянуться на постели, и сознание его окунулось в туман.
Но тщетно было прятаться от самого себя, это могло обернуться катастрофой — Камаль резко поднялся. Дико огляделся по сторонам. Потом, схватив с этажерки книги, машинально перелистал их, положил и зашагал взад-вперед по комнате. Но мотаться туда-сюда — занятие бессмысленное. Камаль в задумчивости остановился. Его сковывала, угнетала все та же мысль, будто со всех сторон к нему подступает пустота.
Но постепенно к нему возвращалось, крепло желание покончить с недоговоренностью между ним и матерью, замалчиваемая ею тайна представлялась Камалю смердящим трупом. Трупом, от которого нужно избавиться. К чему это приведет? Что бы ни случилось потом, он на все согласен.
«Она заморочила мне голову, обманула меня. И продолжает обманывать».
Камаль снова заходил по комнате.
«Этому надо положить конец. Вывести все на чистую воду. Я хочу располагать самим собой».
Помрачение проходило. Беспорядочные мысли опять бурлили у него в голове. На их гребне он вернулся ко вчерашнему вечеру у доктора Бершига, припомнив, что и тут кое-что надо бы прояснить. Что же именно? Ах да, эти намеки! А может, доктор говорил без задней мысли и лишь Камаль углядел в его словах подвох, которого не было и в помине? Он обещал себе, что не успокоится, пока в следующую встречу так или иначе все не выяснит, даже если придется вывернуть костоправа наизнанку, слово мужчины. А пока терпение.
Все еще во власти своих мыслей, он машинально умылся и причесался. Потом, одевшись, вышел.
КНИГА ВТОРАЯ
1
В церкви Сен-Мишель было безлюдно. Марта Дешан опустилась на колени, склонилась перед алтарем, перекрестилась; она заглянула сюда на минутку, просто проходила мимо. Марта никогда не пренебрегала возможностью зайти помолиться в божий храм, если встречала его на пути. Ей нравилось вот так, без определенного умысла, выказывать богу знаки любви. Когда после яркого света, который обрушило на город полуденное солнце, ее глаза привыкли к полумраку церкви, озаряемой радостными красками размытых изображений на витражах, она различила через несколько пролетов силуэт, показавшийся ей знакомым. Тихо, стараясь не стучать по плиточному полу сандалетами, Марта подошла поближе. Молодой человек молился, стоя на коленях у самого края центрального прохода. Можно было подобраться к нему, не привлекая внимания; так она и сделала, соблюдая
Жан-Мари Эмар скоро поднялся. Обнаружив рядом с собой Марту, он прищурил глаза, и его лицо выразило удивление. Он взял девушку за руку и повел к выходу. С видимым удовольствием обмениваясь самыми обычными новостями, они спустились по ступеням паперти между двух, широких перил, высеченных, как и сама древняя церковь, из белого, словно кость, камня, отполированного, выскобленного, стертого за нескончаемое число лет нещадно палящим, как и в этот день, солнцем.
Они поспешно миновали паперть, где все, казалось, оцепенело в раскаленном воздухе.
— Пойдемте, пойдемте, мсье Эмар, такая духота, — сказала Марта.
Они побежали укрыться под платанами, которые, расположившись вокруг всей площади, отбрасывали благодатную тень. Марта и Жан-Мари погрузились в нее, словно в родниковую воду — так стало хорошо.
Со смехом стаскивая с себя платок, чтобы обмахивать им лицо, девушка бросила:
— Никогда, наверно, не привыкну к такой жаре. А надо бы.
Марта встряхнула головой, и в высвободившейся из-под платка короткой каштановой копне волос блеснули шелковистые рыжие пряди. Оживленное лицо девушки было озарено в эту минуту вдохновением, которое отражалось в улыбке, в быстром взгляде голубых глаз и как нельзя лучше передавало то не выразимое словами, что содержится в понятии «чувствительность». Однако в ее фигуре, ладно скроенной, несмотря на высокий рост, не было и намека на легкую ранимость или уязвимость. Молодая женщина в прямом платье без рукавов, стоявшая перед Жаном-Мари, не походила на тепличное растение, скорее вся она воспринималась как источник вечного гимна жизни.
Жана-Мари радовало, что наступила настоящая летняя пора, хотя июнь только начался, и стояла такая жара, что казалось, будто тело стегают крапивой. Он и не думал сетовать на летний зной, как не думал скрывать от Марты удовольствие от встречи с ней. Да и вздумай он его скрыть, переполнявшее юношу ликование, несмотря на всю его природную сдержанность, непременно выдало бы Жана-Мари. Встречал ли он Марту случайно, как сейчас, или на воскресной службе, или когда Марта с Хакимом Маджаром приглашали его в гости — каждый раз при виде девушки словно порыв ветра приносил ему что-то знакомое, важное и почти забытое; оно отзывалось в сознании Жана-Мари или, вернее сказать, с предельной ясностью напоминало о той двойственности, которую приобрели его отношения с этой страной, с ее народом. Знал ли он теперь их лучше? Этот Алжир, этих алжирцев. Скоро уже два года, как Жан-Мари здесь живет, работает, ест, разговаривает, делает множество самых разных вещей. А между тем вопросов у него теперь стало больше, а не меньше. Но вот что поразительно — осознание этого факта не вызывало у него беспокойства. Чувство, которое Жан-Мари испытывал, сопротивлялось столь вожделенной ясности. Во всяком случае, зуд от желания задаваться на их счет все новыми и новыми вопросами приутих. Алжирцы не жаловали определенности — эта общая для алжирцев черта, которую Жан-Мари в них обнаружил, соответствовала его теперешнему строю мыслей. Казалось бы, это должно было его коробить, но не коробило — единственное, что Жан-Мари мог с полной уверенностью утверждать. Они не только не жаловали недвусмысленных положений, но и проявляли удивительную изобретательность, дабы их избежать. Действительность — вещь непредсказуемая. Им нравилось все переходное, приблизительное, жизнь, текущая сама по себе, и объясняли они такое свое свойство верой в провидение. Позиция, дающая Жану-Мари отдохнуть после строгих житейских правил, бытующих в Европе, где люди постоянно находятся во всеоружии. Он не досадовал бы, обнаружив, что — вопреки желанию — проникся их взглядами. Но сами-то алжирцы хотят, чтобы их поняли? И еще: на Западе люди не могут обойтись без того, чтобы не предъявлять окружающим разного рода непомерные претензии, они не желают жить в согласии с себе подобными. «Нам чертовски не хватает умения сосуществовать в одном мире». Не без улыбки, однако, Жан-Мари отмечал про себя, что в этой стране ничто — ни ее жгучий свет, ни воздух, ни резкие краски, ни грубо очерченные пространства — не благоприятствовало уступчивости, столь чудесному дару приспосабливаться, который человеку со стороны, такому, к примеру, как он, мог представиться простой увертливостью. Жан-Мари прекрасно помнил, что еще до того, как впервые сошел на городском вокзале с поезда, он успел поразиться необычайной сухости здешнего воздуха, и это днем, в самый зной. Алжирцы же словно не замечали жары, они любили вас, радовались вам без всякой задней мысли. Жан-Мари покривил бы душой, если бы принялся отрицать, что ему всегда было приятно общаться с алжирцами, даже когда после более близкого знакомства с некоторыми из них он начал подозревать, не примешивается ли тут недоверие, а то и сомнение, тревога.