Богдан Хмельницкий
Шрифт:
Кошевой подозвал писаря и сказал ему:
– Принеси клейноты из скарбницы!
Писарь отправился и возвратился, неся королевскую хоругвь, дарованную Владиславом, бунчук с позолоченным шаром, позолоченную булаву с каменьями и серебряную войсковую печать.
Кошевой принял из рук писаря клейноты и, с поклоном передавая Хмельницкому, сказал:
– Славное Запорожское войско признает тебя, Богдан Хмельницкий, своим гетманом и просит тебя принять эти клейноты, знаки твоего нового звания. Богдан низко поклонился на все стороны и проговорил:
– Благодарю вас, панове запорожцы, за доверие ко мне и принимаю эти клейноты, но прошу не называть меня еще гетманом, пока я не заслужу этого звания, пока все городовые казаки не признают над собою мою власть, как их предводителя.
– Слава и честь Хмельницкому! – подобно раскату грома прогудело в толпе казаков. – Будем слушать тебя во всем, будем служить тебе до последнего издыхания!..
Рада кончилась. Все направились в церковь. Священник в полном облачении уже ожидал их; он отслужил литургию и благодарственный молебен и благословил запорожское войско на святое дело.
– А теперь, панове, – пригласил кошевой, – просим милости моего хлеба-соли откушать.
Богдан и войсковые старшины отправились к кошевому на обед, а курени выкатили бочки с горилкой, чтобы попраздновать перед походом. В походе пить горилку строго воспрещалось.
Вечером снова раздался бой котлов, и запорожцы снова собрались на площадь.
– Панове запорожцы, – объявил кошевой, – мы решили с Хмельницким, что всем идти с ним незачем: достаточно татар и восьми тысяч запорожцев. В Украине пристанут к нашему войску еще городовые казаки. Остальные же разойдитесь до господы и будьте наготове явиться по первому требованию. Теперь Богдан уже имел власть над всем войском запорожцев. Он как будто вырос, приказания отдавал не торопясь, толково, готовился к походу умело и уверенно.
Ой взяв свою миленьку За рученьку биленьку Повив и в комирочку…
Ивашко Довгун в это время был занят своими делами. Он устраивал Катрю с Олешкой в их новом помещении и целыми днями пропадал на острове.
– Кажись, совсем свихнулся хлопец, – махнул на него рукой Богдан.
Как-то вечером Ивашко вернулся домой сильно возбужденный и на вопрос Хмельницкого отрывисто проговорил:
– С Никитой Кустарем поссорился!
– С каким Никитой? – переспросил Богдан.
– Да тоже с запорожцем, мы с ним давно не в ладах. Еще мальчишками дрались, когда верхние курени выходили на нижние. Он мне всюду и во всем старается шкоду учинить: то потраву устроит, то землю оттянет; все я ему прощал, а уж на этот раз не спущу, хотя бы до самого кошевого дойти пришлось, уж быть Никитке битым.
– Что же он тебе сделал? – спросил Богдан.
– То и сделал, что вздумал своих волов на моем лугу пасти, да еще там, где Катря, на островке. Прочуял он, видно, что я часто на тот островок езжу; который день за мной, как кошка за мышью, крадется. Сегодня утром подъезжаю к острову, а он уж тут как тут со своими волами. Я его гнать, не идет… Что тут делать? По счастью Олешка, видно, подслушала наш разговор, – ни она, ни Катря не показались. Постоял, постоял я…
И уехал с острова. Нарочно пальцем не тронул, буду на него суду жаловаться, на счет потравы у нас строго… Пусть его хоть раз проучат.
Хмельницкий попробовал было отговаривать Ивашка, но тот и слушать не хотел.
На другой день рано утром Довгун отправился в паланку, так назывался окружной суд, помещавшийся на границе самой Сечи и ведавший дела запорожцев, живших вне куреней. Этих паланок было несколько. Ивашко отправился в свою, к которой принадлежал его участок. Он изложил свое дело паланковому судье и дождался, пока послали за обидчиком. Никита Кустарь явился с калачем, также как и Ивашко. Скромно положил он его на стол перед судьей и остановился в почтительной позе. Это был ловкий, видный казак с рыжим чубом и длинными рыжими усами, с рысьими глазками и немного рябоватым лицом.
– Жалуется на тебя казака Ивашко Довгун, – начал судья, что ты на его лугу пас своих волов. Что ты на это скажешь?
– Доложу вам, пане добродзею, – отвечал Никита, что я точно пас своих волов на лугу на островке, а что этот луг Ивашкин, я не знал.
– Я ему говорил, пан судья, – вмешался Довгун, – что этот луг мой, а он все-таки остался пасти волов.
– Смею вам доложить, пане добродзею, – невозмутимо возразил Никита, –что Ивашко приехал на остров, накричал что-то, накричал, а толком ничего не сказал.
Судья старался помирить их.
– Заплати ему за потраву! – уговаривал он Никиту.
– Смилуйтесь, пан судья, за что же я буду платить, когда я не знал, что луг чужой.
– Прости ему эту потраву! – обратился судья к Довгуну.
– Ну, уж нет, пан судья, я ему много прощал, а на этот раз надо его и поучить.
Судья развел руками.
– Если уж вы оба такие упрямые, то я для вас ничего сделать не могу. Идите в Сечь, там вас рассудят.
Оба казака сели на лошадей и поскакали в Сечь.
– В чей же курень мы сперва пойдем? – спросил Никита, когда они запаслись хлебом-солью и въехали в ворота крепости.
– Пойдем, брат, в мой курень! – отвечал Довгун.
– Ну, хорошо, пойдем, пожалуй, и в твой, – согласился Никита. – Здорово, батько! – сказали казаки атаману, входя в курень. – Здоровы будьте, панове молодцы! – отвечал атаман. – Садитесь, гости будете.
– Нет, батько, некогда нам сидеть, у нас к тебе дело.
– Ну так говорите, в чем ваше дело.
Ивашко рассказал обо всем, что случилось, не забыв упомянуть и о суде в паланке.
Атаман внимательно его выслушал и обратился к Никите.
– Какого ты куреня, братец?
– Переяславского, – ответил тот.
– Гей, хлопцы! – крикнул атаман своих слуг. – Подите, попросите ко мне атамана Переяславского куреня.
Минут через десять пришел атаман. Выслушав обе стороны, атаманы начали советоваться друг с другом и затем обратились к тяжущимся.
– Вы уже судились, братцы, в паланке?
– Судились! – отвечали они с поклоном.
– Отчего же вы не помирились? Ты, Никита, учинил потраву, ты и должен заплатить. Ты, Ивашко, должен ему простить и не иметь на него никакой обиды.