Богиня победы

Федоров Николай Тимонович

— Родственница? — спросил он. — Ну, тогда я пошёл.

— Постой, — сказал я. — Сейчас вместе пойдём.

— Ты торопишься? — спросила Вера.

Я не знал, что отвечать, и беспомощно пожал плечами.

— Ладно, — сказал Мишка. — Трубки я сам распилю. Но ты быстрей давай. Вечером опять по квартирам пойдём.

И Мишка потопал домой.

— Ну, куда мы пойдём? — спросила Вера.

— То есть как это куда? — удивился я. — Разве мы куда-нибудь собирались?

Но напрасно я хорохорился. Раз уж я остался и не пошёл с Мишкой, значит, ясно, что я согласен гулять и пойду куда угодно.

—

Вот что, — сказала она. — Пойдём на Ждановку. Я тебе нашу лодку покажу. Между прочим, папа её моим именем назвал.

— У вас лодка есть?! Здорово! С мотором?

— С мотором. Но сейчас мы уже не катаемся. Холодно. А лодка на берег вытащена.

На Ждановке было хорошо. День стоял солнечный, прозрачный и даже чуть-чуть морозный. Деревья в парке совсем пожелтели, притихли, а вода в реке сделалась тёмной и как будто остановилась. Большинство лодок было уже на берегу. Огромные корабельные шлюпки и маленькие пластмассовые катера, глиссеры и катамараны и ещё много диковинных, разноцветных лодок длинной пёстрой лентой далеко тянулись вдоль берега.

А каких только названий не было на лодочных бортах! «Ну, погоди!», «Джек-Потрошитель», «Лунатик», «Чебурашка» и даже «Валерий Харламов».

— А вот и наш корвет, — сказала Вера, останавливаясь около небольшого белого катерка, лежащего на деревянных козлах.

— Хороший корабль, — сказал я. — И рубка есть.

Я стал обходить катер вокруг и вдруг так и застыл. На противоположном борту крупными синими буквами было написано «НИКА».

— Ни-ка, — прочитал я в растерянности. — Но ведь ты сказала, что катер твоим именем назван?

— Так и есть, — засмеялась Вера. — Моё полное имя Вероника. Но это длинно, и все зовут меня Вера. Хотя это и неправильно, потому что сокращённо от Вероники будет как раз Ника. Один только папа меня так зовёт.

Тут я сразу про греческую скульптуру вспомнил, о которой мне мой папа рассказывал.

— Знаешь, — сказал я, — в Париже есть такая статуя, тоже Ника называется. Она у них на самой главной площади стоит. Так вот, по этой площади даже машины не ездят, потому что там всегда полно народу. Со всего мира люди приезжают.

Вера хотела мне что-то ответить, но в этот момент из сторожевой будки, похожей на пивной ларёк, вышел старик в изломанной фетровой шляпе и в потёртой зелёной курточке с надписью «ССО Факел».

— Здрасьте, дядя Гриша, — сказала Вера.

Старик приветливо закивал головой.

— Гуляем?! Это хорошо. Денёк сегодня замечательный. А красотища-то какая, а? Просто диву даёшься! Смотришь вот на всю эту сервировку и думаешь: это ж надо. Какая метаморфоза получается! Не сыт, как говорится, не пьян, а всё равно глядишь и оторваться не можешь. Помнится, в каком-то стихотворении читал, как один поэт жаловался: «Но что нам делать с розовой зарёй над холодеющими небесами? Что делать нам с прекрасными стихами? Не съесть, не выпить, не поцеловать». Во, как загнул! Но я так думаю, — шутил он. — Тут наглядеться-то не можешь. И если есть в тебе какая злость там или обида на кого, так оно вроде и проходит. Верно я, молодые люди, говорю?

— Верно, дядя Гриша, — сказала Вера. — Только при чём тут сервировка?

Старик засмеялся:

— Ну, это я натурально пошутил. Профессия моя всё даёт себя знать. Я ведь без малого пятьдесят лет шеф-поваром отработал. Лучшие рестораны за честь почитали меня в штате иметь. Люди, которые толк в кухне понимают, специально ко мне поужинать приходили. Они не говорили, что идём, мол, сегодня в «Донон», а прямо так и заявляли: «Идём сегодня к Григорию Афанасьевичу на ужин». У меня каждое блюдо — искусство было, ренессанс! Я вам обыкновенную чихиртму так приготовлю, что вы осетрины заливной не захотите… Да. Ну, потом старый стал. Работать, как раньше, натурально,

не мог. Пошёл в диетическую столовую. Полегче всё же. Но и там всё покрасивее хотел делать, чтоб у людей сперва глаз радовался, а уж потом желудок. А директорша тамошняя — с высшим образованием женщина — всё мне про калории твердила. «Вы, — говорит, — Григорий Афанасьевич, перестаньте мне тут живопись разводить. У нас главное, чтоб калории соблюдались и чтоб белки и жиры по реестру совпадали. Наша столовая диетическая, а не ресторан восточной кухни». Будто диетики уже не люди. Обозлился я как-то и говорю: «Вы, — говорю, — свои калории шприцем в филейные места втыкайте. А люди хотят, чтоб красиво было. Они тогда и здоровыми скорей станут…» Ушёл я оттуда. На пенсию. Ну, поначалу, натурально, скучал без работы-то. Потом сюда в сторожа подался. И вот ничего, привык. Нравится даже. Уж больно красиво вокруг, душа радуется. По ночам только всё снится, что у меня фрикасе подгорает. Или вот дождь по моей будке шуршит, а мне всё кажется, борщ выкипает.

Мы засмеялись. И дядя Гриша тоже засмеялся, а потом сказал:

— Вы на той неделе приходите, во вторник. Как раз опять моя смена будет. Я пироги с грибами принесу. Вы таких никогда не ели, поверьте старику.

— Придём, — сказала Вера. — Обязательно придём.

— К Григорию Афанасьевичу на пироги, — добавил я.

— Ишь, хлопчик, запомнил, — довольно засмеялся старик и потрепал меня по голове.

Мы перешли через мост и вышли к Петровскому озеру.

Летом, когда погода хорошая, тут всегда полно народу. Прямо, как в Крыму. Вода в озере хорошо прогревается, не то что в Неве. Вокруг песочек жёлтый, тенты от солнца, даже станция спасательная есть. В общем, пляж что надо.

Сейчас тут было совершенно пусто. Только по песку у воды бродила смешная рыжая собака.

— Какой потешный пёс, — сказала Вера.

Она подбежала к собаке и, присев на корточки, стала её гладить. А я остался стоять. Я стоял, и смотрел по сторонам, и вдруг как-то всё сразу увидел: и круглое тихое озеро с плавающими по нему листьями, и жёлтые деревья вокруг, и Веру с рыжей собакой на жёлтом песке. Я даже луну видел, непонятно откуда взявшуюся на совершенно синем небе!

Потом мы шли назад, и Вера вдруг спросила:

— А что, красивая эта Ника? Та, что в Париже на главной площади стоит.

— Не знаю, — ответил я. — Говорят, ничего. Мраморная.

— А я?

— Что ты?

— Я тебе нравлюсь?

Я посмотрел на Верино лицо, соображая, как бы посмешней сострить. А потом взял и, сам не знаю, почему, сказал:

— Нравишься.

— Это хорошо, — сказала Вера.

— Что хорошо?

— Хорошо, что ты так сказал. Не постеснялся. Всегда почему-то стесняются друг другу хорошее говорить.

Я не ответил. Зачем об этом долго говорить? Я посмотрел на чайку, легко скользившую над водой, и спросил:

— А вот как ты думаешь, люди научились летать?

— Летать? — переспросила Вера. — Конечно. Я даже знала, кто самый первый летал на самолёте. Но сейчас забыла. Братья вроде какие-то.

— Братья Райт, — сказал я. — И всё-таки летать люди не умеют.

— Не выдумывай. Я сама два раза летала — в Сочи и ещё на Украину.

— Ну и что. Вот если человек на пароходе плывёт, можно сказать, что он умеет плавать? Человек этот? Да, может, он ванну до краёв налить боится. Может, он через мост со спасательным кругом ходит. Значит, плывёт пароход, а человек наш в каюте в «крестики-нолики» играет. Так и с самолётами. Самолёт летит, а ты сидишь и носки вяжешь, или даже спишь. А тебе на подносике леденцы подают. И это, по-твоему, летать? Да это всё равно, что мороженое через стекло лизать.