Богиня прайм-тайма

Устинова Татьяна Витальевна

Бахрушин тогда так и не рассказал ничего и признался намного позже, что выпросил ее у администратора какого-то дорогого магазина – на улицах за час до Нового года уже не продавали елок, а ему обязательно нужно было добыть ее! В магазинном зале одна ель уже была, а эта чем-то не подошла, то ли ростом, то ли размером, и ее задвинули в угол, и наряжать не стали, а Бахрушин ее выпросил, заплатил за нее какие-то дикие деньги и потащил домой, так и не купив Ольге подарок, за которым, собственно, и приехал в этот самый магазин.

Они ее все-таки “нарядили” – раскидали по сказочным веткам гирлянды, повесили пять шаров и кое-как прицепили наконечник – звезду, доставшуюся Бахрушину от бабушки. Та в свою очередь получила ее от своей бабушки, которая, наверное, в девятьсот втором году накануне Рождества купила его “у Мюра”. В семье Бахрушиных много было всяких таких штук.

Спешно нарезали сыр, колбасу и еще что-то такое, красиво разложили на красивых тарелочках ввиду несмыкающегося телевизионного ока, выключили телефон, чтобы – боже сохрани! – Леха ненароком не дозвонился, достали шампанское, ледяное, очень сухое, очень французское, привезенное Бахрушиным из дальней командировки.

И что-то случилось.

Все оставшееся до утра время они занимались любовью. Сначала на полу под необыкновенной елкой, потом на диване, потом на собственной кровати в спальне. И еще в ванне, хотя ванна в их квартире была обычная – мраморный сосуд “на одного”, и двоим в ней было неловко и странно, и вода все время лилась на пол, и некоторое время Ольгу очень занимал вопрос, зальют они соседей снизу – в новогоднюю ночь! – или все-таки нет, но Бахрушин сделал с ней что-то такое, от чего она моментально позабыла обо всем, кроме… него.

И еще того, что раньше они никогда не занимались любовью в ванне, а теперь вот занимаются, и это так странно, и замечательно, и от горячей воды стучит в голове, и кровь, кажется, начинает медленно кипеть – по крайней мере Ольге представлялось, как она закипает в венах, мелкими черными страшными пузырьками, и сосуды от напряжения начинают тихонько гудеть…

– Ты что? – спросила она своего мужа во время какой-то паузы, когда можно было говорить, и удивилась, как у нее получилось спросить. – Что это такое?..

Вряд ли он знал точно – елка ли виновата. Новый год или то, что она заплакала по телефону. По крайней мере, он так ничего и не ответил, только серьезно и долго смотрел на нее, шоколадными, сказочными, необыкновенными глазами, даже не стал прятаться за свои очки.

И, черт побери, так ни разу в жизни она и не сказала ему, что любит его, что жить без него не может, что непременно умрет, если только он посмеет разлюбить ее!

Конечно, не сказала. Она вообще никогда и ничего не стала бы говорить такого, что говорят в глупом кино или пишут в глупых книгах, которые глупые тетки читают в метро, а дома, начитавшись, рыдают от умиления и жалости к себе, отворотясь от унылых лысин своих глупых мужей!..

Чего бы она только не отдала, чтобы вот прямо сейчас, сию минуту телефон соединился бы, и она сказала бы ему все, все, что говорят в глупом кино или пишут в глупых книгах!

– …Ольга!

– А?

– Бэ!..

Никогда в ее присутствии Ники не матерился, она бы, наверное, в обморок упала, если бы услышала, но на этот раз, поняла Ольга, до этого было рукой подать.

– Зачем ты поехала, блин, если у тебя помрачение разума?!

– Нет у меня никакого помрачения!

– Тогда… слезай с лошади, и… шевелись! Все уже… давно… вперед ушли.

Он говорил, явно пропуская слова-связки, вертевшиеся на языке, и Ольга моментально поняла, как он зол.

Ники Беляев не злился почти никогда.

“Зачем? – спрашивал он и пожимал необъятными плечами. – Зачем злиться, когда все равно ничего не изменишь?”

За это его любимое словечко – “зачем” – Ольга иногда готова была его убить.

Она сползла со своей лошади – та опять косилась недоверчивым карим глазом и переступала нервными тонкими ногами – и соскочила в песок.

– Ольга, забери мой рюкзак!

– Там же у тебя аккумуляторы!

– Я давно все в “раскладку” переложил, пока ты спала!

“Раскладкой” называлась жилетка, в которой было десятка два карманов и еще десятка три карманчиков.

Все операторы носили такие.

– Я не спала!

– Спала!.. Говорил же, чтобы не таскалась за мной, а ты хоть бы раз послушалась!..

– Ники!

– Сначала картинку сниму, а потом синхрон запишем с командиром, о'кей? Стемнеет, и я тогда…

– Давай, а я пока договорюсь.

Ники кивнул, прилаживая камеру, и через плечо показал ей, где именно этот самый командир, куда ей идти. Ольга и без него нашла бы, но у него было такое представление о заботе.

Ты там присматривай за ней, Ники.

Ну, не вопрос, старик!..

Дебилы и шовинисты.

Немедленно по возвращении вступлю в партию Маши Арбатовой, если у той уже есть партия, а если нет, немедленно создам свою и вступлю в нее – буду бороться за женское равноправие.

С равноправием, оказывается, большие проблемы.

Ольга улыбнулась, поправляя на плечах необъятный Никин рюкзак. Опять предстояло лезть в гору – что, черт возьми, это за страна, одни только горы и больше ничего! Камушки все-таки попали в ботинки, и теперь там скверно терлось, словно носки были из наждака.

Если не вытряхнуть, к вечеру ноги разнесет так, что завтра ни за что не удастся обуться, а от ботинок и шнурков часто зависела жизнь.

Можешь бежать, остаешься в живых. Не можешь… значит, не можешь.

Командиру на вид было лет под пятьдесят, а потом оказалось, что двадцать восемь. Здесь всем, кто старше двадцати, сразу будто пятьдесят, а после сорока наступает глубокая и трудноопределимая по возрасту старость – морщины, седые бороды, узловатые руки, потухшие усталые глаза. Зато звали его изумительно – Гийом.