Богиня прайм-тайма
Шрифт:
– Поняла, – согласилась Алина не сразу.
Они говорили о разном – как это она с самого начала не догадалась?!
Ей было страшно, противно и гадко, и она не знала, что делать. И еще она не представляла, как теперь пойдет к машине через темную останкинскую стоянку, и собиралась попросить режиссера Гошу ее проводить.
Бахрушин был озабочен только тем, что кто-то влез на его территорию и произвел на ней некие разрушительные и непонятные действия. Нарушителя следовало немедленно изловить и наказать, и Бахрушина почти не волновало, как ко всему этому отнеслась она, что почувствовала, сильно ли испугалась! Он собирался защищать не ее, а свою территорию, на которой он был главный – лев, царь зверей!
– Ты придешь на эфир?
– Да, конечно. И не переживай, Алин. Все будет хорошо.
– Это точно, – теперь она почти развеселилась, и он не понял причины ее веселья. – Ужин остается в силе?
– Ну, конечно. И скотину эту я поймаю, обещаю тебе.
– Спасибо. Дверь оставить открытой?
Он кивнул, глядя в монитор. Он больше ее не слушал.
В ситуации следовало разобраться, и немедленно, и он быстро соображал, как это сделать без лишнего шума.
Завтра же он вызовет к себе Кривошеева, все расскажет, и вместе они пересмотрят все записи камер слежения. Впрочем, от камер, наверное, мало толку, и так ясно, что сообщение оставил кто-то из своих, а на кассетах, понятное дело, не видно, что они там пишут! Если бы Алина не стерла сообщение, был бы хоть код, номер, под которым неизвестный вошел в систему!
А так вообще никаких следов не осталось.
И Паша Песцов только сегодня утром намекал ему на то, что Храброву следует из эфира убрать, а он, Бахрушин, должен был крепко подумать, прежде чем брать ее на работу! Бахрушин не подумал, и теперь у него начнутся неприятности.
Ну что? Это именно они? Уже начались?
Он встал из-за стола, походил по кабинету и сунул в портфель бумаги, которые так и не успел просмотреть за день.
Придется работать ночью. Он не любил брать бумаги домой и почти никогда этого не делал – только когда Ольга уезжала в долгие и “страшные” командировки.
Нынешняя оказалась на редкость долгой и на редкость страшной, и Бахрушину приятно было думать о том, что сегодня – уже через двадцать минут! – Зданович скажет ей, чтобы она возвращалась. Добрынин приказ подписал.
Конечно, она будет недовольна, его жена. Она станет раздраженно фыркать и подозревать, будто это он все подстроил, чтобы вернуть ее, но что фырканье по сравнению с ежеминутным страхом!
Только теперь Бахрушин понял, что это такое – настоящий страх, который не отпускает ни на секунду.
Который ложится вместе с тобой в постель и встает, когда ты встаешь. Даже когда ты чистишь зубы и бреешься, глядя в зеркало, видишь не только свою физиономию, но и морду своего страха. Он едет с тобой в машине и хватает за горло при каждом телефонном звонке, и ты не можешь дышать, говорить, отвечать, потому что страх шепчет тебе – а вдруг?..
Вдруг звонят оттуда?.. Вдруг случилось то, о чем боишься даже думать и что никак нельзя будет изменить?!
Вот сейчас, пока ты не снял трубку, в твоей жизни еще все нормально, привычно, надежно устроено. Но как только ты нажмешь кнопку и услышишь то, что тебе скажут, мир рухнет на голову и задавит обломками. Но не до смерти, а так, что ты еще сможешь дышать, корчиться, извиваться от боли, пытаясь, как червяк, заползти куда-нибудь поглубже и потемнее и там подохнуть – но разве ты сможешь просто так подохнуть!..
На этот раз все обошлось, пожалуй.
Завтра или послезавтра она уедет из Кабула и к концу недели будет уже в Москве.
Она прилетит транспортным самолетом в Чкаловское или Жуковский и позвонит ему, когда самолет сядет, и он, бросив все дела, помчится ее встречать – хотя вполне можно и не мчаться, а просто отправить водителя Сережу, но невозможно, невозможно ждать еще два часа, пока Сережа привезет ее!
Она будет худая, и усталая, и веселая – она всегда возвращалась веселая, оттого, что работа сделана хорошо, и оттого, что вернулась. И он станет поить ее чаем.
Такая уж у них традиция.
Однажды она приехала с каких-то трудных съемок и долго сидела на полу в прихожей, даже туфли снять у нее не хватило сил.
Бахрушин пришел из ванной и снял с нее туфли. Кажется, они тогда еще не поженились.
Она сидела, прислонившись спиной к стене, и у нее было бледное лицо с синевой на висках и у рта. Рядом аккуратной стопкой лежали профессиональные бетакамовские видеокассеты.
– У Чехова есть рассказ, – сказала она, не открывая глаз. – Забыла, как называется. Про княжну Марусю, у нее была чахотка. Она умирала и знала об этом.
И представляешь, она все время огорчалась не из-за того, что умирает, а из-за того, что за весь день так и не напилась чаю. Понимаешь?
Бахрушин сидел рядом на корточках и рассматривал синеву у нее на висках и у рта.
Ольга открыла глаза и посмотрела ему прямо в лицо.
– А у нее денег, что ли, совсем не было. И все время очень хотелось чаю. Ей наплевать было на чахотку. Понимаешь?
– “Цветы запоздалые”, – буркнул Бахрушин.
– Какие цветы?
– Так называется. И это не рассказ, а повесть.
– Ну, повесть, – вяло сказала она и опять закрыла глаза.
Он поднялся и ушел на кухню. Она проводила его взглядом, и ей так жалко стало себя, пропадающую на работе, и умирающую княжну, и еще того, что он так ничего и не понял, а она ведь объяснила!
Его долго не было, а потом он принес ей чаю.
Огромную кружку огненного чаю.
В нем было полно сахару и толстый кусок золотого лимона, и чай весь золотился от этого лимона, и кружка обжигала руки, и она не смогла ее держать, и Бахрушин сел на пол рядом с ней и поил ее, как маленькую!
Почему-то именно этот чай на полу в прихожей, а не свадьба, и не ведро роз, и не сказочный секс в номере для молодоженов в римской гостинице, выходящей окнами на площадь Святого Петра, куда их поселили по ошибке, стал для обоих самым романтическим воспоминанием в жизни.
С тех пор он всегда поил ее чаем, когда она возвращалась.
В конце недели она прилетит, он ее увидит и нальет ей чаю.
Он ее увидит, и все встанет на свои места, и хоть на время он перестанет бояться телефонных звонков, и на этот раз точно скажет ей, что так больше продолжаться не может – именно этой книжной или киношной фразой.