Богиня прайм-тайма
Шрифт:
Халед, придурок, тоже не знает! Здесь никто не знает, была ли ты вообще! Все журналюги давно уехали! Здесь целый день бомбят, блин! Эти твари, – кивок в сторону сидящих на корточках возле глиняного крылечка бородатых людей, – не скажут ни слова, хоть расстреляй их!
Куда ты поперлась?! Зачем с ним поперлась?!
– Скажите ему, что я перевезу вас через реку, – невозмутимо проговорил рядом Гийом. – Сейчас вы нигде не найдете лошадей.
– Вы очень любезны, черт вас побери! – проорал по-английски Ники. – Так невозможно работать! В последний раз в моей жизни! – и опять по-русски с не меньшим пылом:
– Я, блин, тут чуть не сдох, пока тебя дожидался!
– Ники, ты потом все мне скажешь. Садись, пока он предлагает. Где камера?
– Да камера-то со мной, блин! Ты бы хоть думала иногда, что ты делаешь-то?! Куда ты лезешь?! Все славы тебе не хватает или чего-то еще не хватает?! – Он орал, тащил камеру, и втискивал ее на заднее сиденье, и пристраивал поудобнее, и засовывал голову за кресло, чтобы проверить, надежно ли она стоит, и рюкзак заталкивал в угол, чтобы он прижимал его драгоценную камеру, и от этого Ольге вдруг показалось, что он играет – как в театре.
Он должен был рассердиться, а она должна отчетливо понять, что он рассердился, и они оба должны выступить в паре – он справедливо гневается, она жалобно оправдывается. Зрители на галерке и в партере наблюдают.
Ей стало противно.
Ники одним движением закинул себя на заднее сиденье, и Гийом снова рванул машину, словно за ними гнались и уже настигали.
– Ты снял что-нибудь?
– Снял, снял! Я хорошо все снял! А вот тебя где носило?! И как это ты с ним поперлась?! Да еще в горы, да еще под обстрел?!
– Он сказал мне, что в этих горах высадился десант и американцы сообщили, что, по их данным, со дня на день надо ждать штурма Мазари-Шарифа.
– Иди ты! – вдруг тихо сказал Ники почти ей в ухо.
Она оглянулась и чуть не уткнулась носом в его щеку. – Так это… сенсация. То, чего так долго ждали большевики.
– Ну да.
– Даем в эфир?
– Ну, конечно!
Машину сильно трясло, и Ольга хваталась за все подряд. Ники подставил руку, и она схватилась за нее.
Рука была широкая и прохладная, и, взявшись за нее, Ольга вдруг подумала, что вернулась домой.
Шут с ним, пусть он орет. Пусть говорит всякие слова, довольно оскорбительные и несправедливые.
Пусть он даже просто изображает гнев – ей так нужно знать, что ему не все равно, что он ждал ее, всматривался в темноту, гадал, все ли с ней в порядке, курил, воображая себе всякие ужасы! Так нужно, особенно здесь, где никому нет дела до нее и до того, что она человек, что замерзла, устала, вымокла, еще когда переправлялась на лошади через Кокчу, и есть ей очень хочется, и она страшно, постыдно перетрусила, когда те высыпались из своих машин и Гийом переложил руку поближе к кобуре!
Под колесами “уазика” зашумела вода, машина, как ледокол, на две стороны разметывая волны, врезалась в реку.
Уже близко. Ольга посмотрела на часы – до выхода в эфир времени почти не оставалось, только доехать, смонтироваться и добраться до ACTED, где стояла машина Первого канала, набитая сложной аппаратурой и со спутниковыми антеннами на крыше, – форпост связи с “большим миром”. Эта машина служила всем – и Первому, и Российскому, и НТВ – и переезжала следом за перемещением военных и журналистов в те места, где назревали серьезные события.
Ольга опять посмотрела на часы – это всегда было делом нелегким, подсчитать, сколько сейчас в Москве, если в Афганистане пять часов вечера. Даже время здесь было каким-то искривленным, не правильным. Почему-то разница составляла полтора часа. Именно полтора. Это было очень неудобно, все путались, опаздывали или приезжали раньше и нервничали.
Непонятная страна – Афганистан.
Ники чуть сжал ладонь, и Ольга оглянулась, опять чуть не уткнувшись в его щеку.
– Что?
– А он точно знает про… Мазари-Шариф?
– Ники, дадим как неподтвержденную информацию. Все равно ты на ночь глядя в пресс-центр не поедешь!
– Не поеду.
– А если поедешь, тебе там никто ничего толком не скажет!
– Не скажет.
“Уазик” доскакал до “ровера” и остановился в двух шагах, сотрясаясь неровной дрожью и изрыгая клубы белого дыма. Ники выпрыгнул из машины и потянул за собой рюкзак.
– Как ты думаешь, сколько ему денег дать?
– Понятия не имею.
– Надо спросить, – озабоченно сказал ее оператор.
Они давно уже привыкли к тому, что здесь ничего не делается бесплатно – никогда.
В самом начале афганской эпопеи Ники сильно разрезал ладонь – оступился, упал на колени почти в середину огромной вонючей лужи, камеру удержал, а руку раскроил. Из раны капала кровь, промыть было нечем, а бинтовать прямо по грязи Ольга не решилась. Какие-то люди – старик в ветхих, будто гнилых одеждах и мальчишка лет восемнадцати – вынесли им воды в железной миске, а потом потребовали с них денег за услугу. Они долго торговались, потому что старик упрямо твердил – сто долларов, а Ники, морщась и баюкая свою руку, также упрямо отвечал, что сто долларов не даст ни за что. Ольга помалкивала, почему-то ей было стыдно и за себя, и за Ники, и вообще из-за того, что жизнь так несправедлива.
Может, он нигде больше не сможет добыть свои сто долларов, этот гнилой старик?!
Ольга открыла дверцу и сказала Гийому:
– Большое спасибо. Все-таки я надеюсь, что вы дадите нам интервью.
Он неожиданно улыбнулся – большая редкость.
Здесь никто не улыбался, особенно мужчины.
– Я дам вам интервью, когда закончится война.
Иными словами, никогда, поняла Ольга.
– Гийом, во всем мире положение в Афганистане вызывает интерес. Если мы не расскажем правду о том, что здесь происходит, люди будут думать… бог знает что.