Богиня прайм-тайма
Шрифт:
И что они станут делать, когда кончится?
А если не кончится, значит, она так и умрет лауреатом Пулитцеровской премии – в лучшем случае! В худшем – прокуренной, ироничной, умной телевизионной каргой, знающей о жизни все, кроме правды.
Она разлепила глаза и посмотрела на темную дорогу, из которой фары “ровера” вырезали рельефный кусок – ямы, ухабы, заборы. Электричества здесь отродясь не было, и только одно здание сияло в кромешной тьме, как казино в Лос-Анджелесе, – иранский военный госпиталь.
Значит, Кабул уже
Ольга опять закрыла глаза.
Независимость.
Ну да. Конечно. Все дело в этой проклятой независимости.
Ты неуязвим, пока ни от кого не зависишь. С тобой ничего нельзя поделать, разве что огорчить немного.
Она знала, что Никогда не позволит себе “зависеть”.
Стоит только чуть-чуть ослабить оборону, и конец. Все хорошо, пока ты наблюдатель, а не участник. Это участники играют “всерьез”, до крови разбивая головы, ломая руки, ноги, а иногда и шеи, а зрители лишь смотрят с трибун, так, чтобы все было видно, но вплотную не приближаются никогда! Ольга была абсолютно убеждена, что ни одна игра не стоит того, чтобы тебя вынесли с поля на носилках под белой простыней с расплывающимися пятнами алой крови.
Бахрушин любил ее, то есть как раз и бегал по самому краю обрыва, поминутно рискуя сорваться и сломать шею, а она позволяла ему любить себя, только и всего.
Ольга знала, что переживет все, что угодно, – разрыв, уход, развод, – именно потому, что она наблюдает, а не участвует. Участвовать ей было страшно и не хотелось.
Вот поэтому Ольга никогда не говорила ему, что любит его. Все ей казалось, что он этим “воспользуется”, а дать ему в руки такую власть над собой она была не в силах. Теперь она понимала, как это глупо!
Сегодня же перед эфиром она скажет ему, что жить без него не может, что непременно умрет, если только он посмеет разлюбить ее!
Ей вдруг представилась аппаратная, и шум прямого эфира, и обморочные голоса, и разноцветные полосы на мониторах, и часы с обратным отсчетом – “время пошло, всем внимание!”. И Бахрушин у дальней стены, синий свет отражается в очках, выражения лица не разобрать, и глаз не видно. Костя Зданович в наушниках, операторы, замершие за камерами, – такой привычный, такой знакомый, такой упоительный, сложный мир!
– Ники, нам в гостиницу надо заехать, у нас там кассеты.
– Нет там у нас никаких кассет, я все забрал.
Ольга умилилась:
– Умница ты моя!
– Я умница, но не твоя, – объявил он, притормаживая перед будкой со шлагбаумом. Из нее почему-то никто не вышел. Иногда это означало, что можно проехать и без проверки. Правда, не было никаких гарантий, что вслед не начнут стрелять.
– А чья ты умница, Ники?
– Ничья. – Он еще постоял немного перед шлагбаумом, потом резко надавил на газ и сразу сильно забрал вправо, на всякий случай. – Я сам по себе. Я никого не трогаю, примус починяю, и меня тоже никто не трогает.
– С тоски помрешь.
– Не помру. У меня дел полно.
Все
Возле следующего поста оказалось много машин, и это было плохим признаком. Значит, чьи-то документы вызвали у стражей порядка “законные подозрения”.
Небось будут шмонать долго. Значит, проверяют по одной машине – задирают коврики, копаются в “бардачках”, открывают багажники.
Всей этой затеи хватит как раз до утра.
Ники протиснулся между двумя “Тойотами”, ткнул “ровер” рылом в чей-то бампер, и они посмотрели друг на друга.
– Ну что?..
– Что, что! Опоздаем на эфир, и все дела!
Ольга лихорадочно соображала. Опоздание на эфир – худший из кошмаров, который только может приключиться с телевизионным журналистом.
– Ники, я сейчас с кем-нибудь уеду в ACTED, здесь наверняка полно журналистов. Кто-нибудь да подвезет, кто уже контроль прошел. Заберу кассеты. А ты подъедешь.
Оператор молча смотрел на нее – идея ему явно не нравилась.
– Все равно другого выхода нет, – сказала она быстро. – Ну, придумай что-нибудь, если можешь!
Он еще помолчал немного, а потом признался:
– Не могу.
– Ну, значит, так и поступим.
Она открыла дверь и стала выбираться из машины.
Холодный и пыльный враждебный ветер дунул в салон, и волосы на руках моментально встали дыбом. Через пять минут начнут мелко клацать зубы, а еще через десять ни останется ни одной связной мысли, только холод, холод, добравшийся до самых костей.
Именно в Афганистане она поняла, что значит замерзнуть до этих самых костей.
– Только ты мне должен сказать, что я нашим перегоняю, а что ты для англичан оставляешь.
Ники тоже вылез и вытащил с заднего сиденья рюкзак. Он сердито сопел – не любил, когда в его кассетах копались чужие, хоть бы даже и Ольга.
– Значит, так. Все новое видео на этих двух кассетах. Вот с этой можешь брать все, что тебе нужно, а на этой примерно с шестнадцатой минуты я снимал для англичан. Поняла?
– Поняла.
Кажется, он едва удержался от того, чтобы не сказать: “Повтори!”
– Ты их только не перепутай! У них разные номера.
Вот, смотри.
– Ники, я же не вчера родилась! А рюкзак? Сам привезешь, или мне забрать?
– Да что ты будешь с ним таскаться! Привезу, конечно.
– Тогда все. Пошли.
Они довольно быстро нашли машину, которая ехала в ACTED, и журналисты были знакомые – Вадим Грохотов с “Российского радио” и два корреспондента Первого канала. Ольгу им брать не хотелось – у них было полно аппаратуры, места в машине мало, а ехать еще довольно далеко, – но отказать они тоже не могли.