Богоматерь убийц
Шрифт:
Откосы, свалки, овраги, расщелины, расселины — все это коммуны. А также лабиринт слепых улочек, беспорядочно застроенных, — живое свидетельство того, как все начиналось: с кварталов, возникших самовольно, или «пиратских». Никаких предварительных планов: поспешно возведенные дома на ворованной земле, и те, кто ее уворовал, готовы защищать свою землю до крови, чтобы не стать обворованными. Обворованный вор? Да сохранит нас Господь от такого непотребства, лучше уж смерть. У нас воры не отступают: или они убьют, или их. В Колумбии краденое становится законной собственностью по прошествии определенного срока. Это вопрос терпения. Вот так, понемногу, кирпичик за кирпичиком, один дом лепился на другой, как сегодняшняя ненависть наслаивается на вчерашнюю. Загнанные внутрь своих коммун, уцелевшие члены банд ждут, не придет ли их кто-нибудь нанять их, — или просто смотрят, что происходит вокруг. Но никто не приходит, ничто не происходит: это раньше, в счастливые времена, наркоторговля порождала иллюзии. Хватит бесплодных мечтаний, ребята, то время прошло, как пройдет все. Или вы считаете себя вечными, потому что умираете быстро? Загнанные вглубь своих
Среди коммун я больше других люблю северо-восточную, а среди колумбийских президентов — Барко. Посреди охватившего всех ужаса, когда языки замолчали, перья остановились, а задницы задрожали, он объявил войну наркоторговле (хотя мы ее и проиграли, но неважно). Я вспомнил о нем из-за его дальновидности, мудрости и смелости. Думая, что он все еще министр при президенте Валенсиа (двадцатью годами ранее), Барко высказал своему секретарю доктору Монтойе следующее: «На ближайшем совете министров я предложу президенту объявить войну наркоторговле». Доктор Монтойя, его память и совесть, поправил: «Президент — это вы, доктор Барко, и никто другой». «А… — ответил тот задумчиво. — Так давайте же объявим войну». — «Уже объявили, господин президент». — «А… Тогда надо ее выиграть». — «Мы уже проиграли ее, господин президент, — объяснил ему секретарь. — Страна разваливается, она выскальзывает из наших рук». — «А…» И это было все, что сказал президент. После чего вернулся в туман своего беспамятства. Когда амбициозный кандидат слетел с трибуны, по его трупу взобрался наверх тот, кто сменил Барко, кого мы имеем сегодня, — болтливый попугай, жалкое создание. Опросы общественного мнения говорят в его пользу. «Да, да, да», — подтверждаем все мы. Все это делается из лучших побуждений, как принято говорить.
Для Папы Римского — главаря главарей — большого главаря — оказавшийся на президентском посту построил, дабы защитить его от других главарей, крепость с зубчатыми стенами, прозванную Собором. И было решено содержать на общественные деньги (твои, мои — выжимают из всех нас) отряд личной охраны большого главаря из выбранных им жителей Энвигады: «Вот этот, и этот, и этот тоже. А вон тот — нет, я ему не доверяю». Так он набрал себе охранников, телохранителей. Как-то раз ему осточертел собор и вечный футбол с тремя приятелями во внутреннем дворике, и большой главарь потопал из собора пешком, в то время как его охрана поедала Цыпленка. Так пролетело полтора года. Болтливый попугай по телевизору объявил награду тому, кто найдет главаря, энную сумму в долларах, в зеленых бумажках, которые мы здесь производим или отмываем. Сумма была громадной, о таких пишет «Форбс». Двадцать пять тысяч солдат были посланы прочесать каждый уголок в стране, везде, кроме дворца Нариньо, президентской резиденции. Я считал, что там-то он и сидит, забившись в какую-нибудь щелку. Но нет: его обнаружили невдалеке от моего дома. С балкона я слышал выстрелы: тра-та-та-та-та. Автоматная очередь длиной в две минуты, и готово, дон Пабло отошел в вечность вместе с легендами о нем. Его подстрелили на черепичной крыше, словно кота. Попали с левой стороны: один выстрел в шею, другой в ухо, и он свалился, совершенно как кот. Я не получил награду, но был очень близок к тому.
Крупнейший работодатель наемников умер, и мой бедный Алексис остался без работы. Именно в то время мы и познакомились. Так перекрещиваются события общенациональные и личные, жизнь ничтожной мелюзги и тех, кто всем заправляет. В тот вечер, когда Ла-Плага рассказал мне в бильярдном салоне об Алексисе, он поведал об истреблении его банды: семнадцать или сколько-то там человек, погибших один за одним, благоговейно, словно перебирая четки, остался один: мой мальчик. Эта банда, эта «компашка» была одной из многих, нанятых наркоторговцами — подкладывать бомбы и сводить счеты с преданными соратниками и бескорыстными изобличителями. Покойниками стали, например, несколько журналистов разных мастей с развитой способностью к воображению, персонажи, связанные с правительством — конгрессмены, кандидаты, министры, губернаторы, судьи, алькальды, прокуроры, сотни полицейских, о которых даже не стоит упоминать — это наименьший грех из всего списка. Все отлетели прочь, словно молитвы, творимые над четками. Но — спросите вы, здравомыслящий человек — наверное, пострадали и невиновные? Да, как в Содоме и Гоморре. Взяточники и охотники до казенных денег вечно прибедняются. Каждый политик или чиновник (разница невелика) по природе своей порочен, и что бы он ни говорил, что бы ни делал, — оправдания ему нет. Считать их невиновными — пример простодушия.
Вернемся к мертвым. Мы спускались вниз по улице Хунин, я и мой мальчик, и среди всякого местного сброда возник Покойник, и вот что он нам сообщил. Первое: этим вечером, оказалось, один из его подельников, «парсерос», телохранителей Папы, погиб, сыграв в русскую рулетку. Он вынул из револьвера четыре пули, поднес его к виску и взвел курок; первая же из оставшихся пуль, не дав никакого шанса второй, вышибла ему мозги. Второе: мы должны «уяснить», что нас собираются убить заговоренными пулями, и на этот раз все серьезно. «Давай по порядку», — попросил я. Первое: застрелившийся телохранитель — он был хорошенький? Покойник не знал. Он не обращает на это внимания. «Так надо обращать, Покойник, зачем же Бог наделил тебя глазами и сердцем? чтобы глаза замечали красоту, а сердце билось при виде нее». Да этот придурок ни хрена не стоил. «Значит, он ни хрена не потерял». Что касается второго, то не надо беспокоиться: как только заговоренные пули коснутся моей священной одежды, они моментально испарятся. И тут возникли те самые парни на мотоциклах, среди облака пыли и разбегающейся толпы. Знаете, в кого они попали, в кого направила пули сеньора смерть? В другую сеньору, причем беременную. Ей набили живот свинцом, и прямо здесь, на тротуаре улицы Хунин, она отдала Богу душу вместе с зародышем. А те на мотоцикле, они скрылись? Ха! Они скрылись в направлении вечности: двумя выстрелами в затылок Алексис расколол им черепа. И снова мы ушли, оставив позади зевак, — бродить по жаркому и неугомонному городу. Этот запах мяса, жаренного на прогорклом масле…
Заговоренные пули приготовляются так. Положите шесть пуль в раскаленную докрасна кастрюлю. Плесните сверху святой воды, взятой в церковной купели, или купленной в приходе Сан-Худас-Тадео, квартал Кастилия, северо-восточная коммуна (святость документально гарантирована). Вода, святая или нет, моментально испаряется с шумом, и в это время надо произнести следующие слова, глубоко проникнутые верой: «Милостью святого Иуды из Тадео (или Поверженного Христа из Хирардоты, или отца Арсилы, или любого святого по выбору), пусть эти пули, освященные сейчас, попадут точно в цель, и да не будет смерть мучительной. Аминь». Как проникнуться верой? Не знаю. Я ничего не понимаю в этом, я ни разу не заговаривал пули. И никто, никто, никто до сего дня не видел меня стреляющим.
Как звучит присказка, которую я слышу повсюду — за завтраком, за обедом, за ужином, в такси, у меня дома, у тебя дома, в автобусе, в телевизоре? «Или я, или он — пора наконец разобраться». Что в переводе на христианский язык означает: или я застрелю его, или он меня, потому что нам двоим, полным ненависти, нет места на этой крошечной планете. И все движется! Поэтому Колумбия бодро идет вперед: присказка впиталась в ее душу. Я в жизни не встречал ее записанной, только в устной передаче. Остаток года, до первого января, Колумбия будет весело, празднично распевать свою песенку ненависти. А потом забудет, как забывает все.
Когда социологи начинают анализировать общество — оно пропало, как пациент врача-психиатра. Давайте же не предаваться анализу. Итак: «Выключите радио, сеньор таксист, я много раз слышал эту присказку, и мне не у-сто-ять». мы вышли у парка Боливара, в самом центре бойни, и пошли до авениды Ла-Плайя, среди всякого сброда и полицейских патрулей, призванных оценить масштабы трагедии.
Тротуары? Заняты лотками, пройти невозможно. Уличные телефоны? Вырваны с мясом. Центр? Обезлюдел. Университет? Разрушен. Остались голые стены. Что на них? Надписи — они дышат ненавистью, напоминая о «правах народа». Вокруг сплошной вандализм и человеческие орды: народ, народ, снова народ — и как будто нас еще недостаточно, время от времени беременные пожилые тетки, плодовитые и блядовитые сучки, бесстыдно выставляющие напоказ свое брюхо в полнейшей безнаказанности. Людское отребье захлестывает все, пачкает все своей мерзкой нищетой. «Посторонись, сволочь!» Мы с моим мальчиком шли, кулаками расчищая себе путь, среди хамских, уродливых, дрянных людишек, среди множества чудовищных недочеловеков. Эти марсиане, которых вы видите, — сегодняшний день Колумбии и завтрашний — всей планеты, если не остановить волну. Обрывки фраз, говорящие о кражах, погромах, налетах, смертях (здесь каждый кого-то хоть раз ограбил или убил) достигали моих ушей, привыкшим к неодолимым прелестям таких слов, как «урод» или «сука». Без их помощи наш изысканный, утонченный народ не способен выражаться вообще. А этот запах прогорклого масла, жареного мяса и сточных вод… Что же! Что же… Все видят. Все слышат. Народ заполняет улицы.
Но вернемся чуть назад. Я забыл: после того, как мы вышли из такси, случились еще две смерти. Клоун-мим и защитник бедняков. На задворках собора упражнялся в своем ремесле мим, передразнивая случайных прохожих. Но лишь обладателей приличного и беззащитного вида, ни в коем случае не какое-нибудь хулиганье, из боязни получить в зубы. Собралась кучка наблюдателей, хохотавших от души. Сколько таланта проявлял этот ученик Марселя Марсо — просто чудо! Вы идете, он идет тоже. Вы остановились, он остановился. Вы задумались, он задумался. Вы поглядели в сторону, он поглядел в сторону. Настоящий мастер своего дела. Когда мы вышли из такси, он передразнивал почтенного сеньора, одного из тех беспомощных, допотопных существ, которые пока что встречаются в Медельине, напоминая о том, кем мы были и кем перестали быть, и о монументальности катастрофы. Осознав наконец, что стал посмешищем зевак, сеньор униженно остановился, не зная, как быть. Мим тоже замер, не зная, как быть. И тогда ангел выстрелил. Мим покачнулся, перед тем как упасть, рухнуть с ничего не выражавшей белой маской на лице. Кровь потекла с его долбаного лба, окрасив алым его долбаную белую физиономию. Жмурик упал, и один из зрителей выдал реплику, уверенный, что его не вычислят: «Вот незадача, беднякам совсем не дают подзаработать». То были его последние слова: ангел услышал его и заткнул выстрелом в рот. Per aeternitatis aeternintatem[10]. Стоящих рядом обуял ужас. Трусливо и подобострастно члены кружка опустили глаза, не желая видеть Ангела-уничтожителя. Они прекрасно понимали: увидеть его — значит подписать себе смертный приговор, ибо завяжется знакомство. Алексис и я пошли дальше по неподвижной улице.
Ах, дырявая моя память, я забыл еще одно происшествие, на окраине парка. Мы уже приблизились к решетке. Там, не зная о случившемся на другом конце, под звон бубенчиков приплясывали кришнаиты, передавая нам пожелания мира и любви, рожденные на Востоке (любви, никогда не изведанной мрачным Христом), а также уважение ко всем живым существам, начиная с животных и заканчивая ближним. К ним подскочил и закружился в танце, с ошеломляющим презрением к окружающим, один из тех неотесанных типов, которые кишат в Медельине. Они верят, будто владеют единственной истиной, католической истиной кинжала и косяка. Вот этого шута мы уложили на выходе из парка. И последовали дальше без малейшего колебания, расталкивая толпу.