Бои местного значения
Шрифт:
Это наркому показалось странным, все же в таком маленьком городе люди должны быть знакомы друг с другом, и отчего бы не поговорить на общие темы в общем же ожидании?
А егеря ничуть не удивило. Раз магазин железнодорожный, прикрепленные к нему станционные рабочие за долгий день и наговорились, и намерзлись досыта. Сейчас бы отовариться скорее, и домой. Какие разговоры.
– За чем они стоят? – спросил Шестаков Власьева, проходя мимо.
– За хлебом, наверное, – пожал плечами старлейт. – Или мануфактуру обещали выбросить.
– Как – выбросить?
Власьев
– Конечно, в ваших распределителях не выбрасывают. Там – отпускают. В срок и по норме. Здесь же, как и во всей Стране Советов, исключительно выбрасывают. Что и когда придется. Повезет – поймаешь. Нет – жди следующего раза… Карточки были – хоть срок отоварки каждый знал, а теперь свободная торговля. Завезут чего-нито – хорошо, не завезут – такая у нас планида.
Вновь Шестаков испытал мучительное чувство раздвоения личности. Он одновременно ощущал себя наркомом, наизусть знавшим показатели растущего благосостояния народа: «Жить стало лучше, жить стало веселее» и тому подобное, и главное, на себе испытавшим справедливость этой сталинской максимы. Но как человек, поживший при царском режиме, отлично понимал, насколько жалко выглядит это нынешнее «благосостояние» даже по сравнению с мировой войной. Тогда и на третьем ее году в принципе не существовало понятия «дефицит», просто кое у кого могло не хватать денег на некоторые продукты, но они были всегда и в изобилии.
Матросы на стоявших у стенки линкорах получали по фунту мяса и по два фунта хлеба в день, не считая приварка, а на минной дивизии, не выходившей из боев и походов, вообще кормили от пуза, включая шоколад, сливочное масло и рижские шпроты.
А в довершение всего он еще как бы видел себя со стороны, воспринимал и оценивал собственные мысли как нечто постороннее, хотел, но не мог на них активно повлиять.
От всего этого на душе делалось совсем муторно.
И в то же время он шел рядом с Власьевым, обсуждал предстоящее, давал даже советы, как тому вести себя по прибытии к цели.
Они поднялись наконец на взгорбок, откуда расходились с понижением четыре улицы и был виден, собственно, весь городок. Чешуя низких, будто придавленных к земле крыш, железных и тесовых. Монотонный пейзаж, прерываемый несколькими высокими, мрачно-массивными, словно в эпоху феодальных войн поставленными, зданиями. Больница, два заводских общежития, в просторечии называемых «тысячными», клуб завода имени Орджоникидзе, сами заводские корпуса, давшие повод существованию города, ряды кирпичных труб над ними.
Дежурная по гостинице, расположенной тоже в обычном здесь двухэтажном, полукирпичном-полудеревянном строении, только длиной в добрые полквартала, приняла их неласково.
Довольно симпатичная в принципе женщина, которая в других условиях и в другой должности могла бы, наверное, быть и доброй, и внимательной к клиентам, сейчас, как только они появились в вестибюле и не успели даже ничего спросить, начала кричать, что свободных мест нет и не будет, что об этом написано на двери при входе и нечего тут…
– Нету местов и не будет. Все занято. Если на завод Орджоникидзе приехали, к директору идите, может, в общежитие подселит, а если на «Электрокабель», так и не знаю…
То, что мест нет, для планов Шестакова было хорошо. Чем больше постояльцев, тем больше выбор паспортов и прочих документов. И в то же время – а где самим переночевать? Насколько он помнил, вечером и ночью поездов в сторону Москвы не бывает. Спать же хотелось сильно. Ведь встали они с Власьевым затемно, и дорога вымотала, и мороз, и переживания. Часика бы хоть три-четыре поспать в тепле и покое, а там уже…
И тут же нарком, уставший удивляться себе, отреагировал на агрессивный голос и тон дежурной мгновенно, не задумываясь, ответил ей так, как требовали его внешность и спрятанная в кармане бордовая книжечка.
– А ну заткнись, дура! Чего разоралась? Работать надоело? Так завтра не будешь! – И после короткой паузы, когда сам не знал, что ей предъявить – документ или сразу «наган», предпочел все-таки первое. – Видала? НКВД, Москва. Чему тут вас, деревню, учат?
Дежурная, мгновенно оторопев, опустилась на свой стул, и лицо у нее приняло выражение выхваченной из воды рыбы.
А Шестаков тут же добавил еще драматического напряжения:
– Мы что, думаешь, поселяться пришли? Мы тебя проверять пришли. Специально. Чем вы тут занимаетесь? Паспортный режим как соблюдаете? Что за народ живет?.. – И протянул ей все ту же чудодейственную книжечку, от которой у каждого нормального человека сердце уходило в пятки независимо от профессии и должности.
Женщина, на глазах теряя остатки своего провинциального гонора, только хлопала глазами и переводила взгляд с Шестакова на Власьева и обратно. Не соображая, кто из них главнее.
– Ну-ка предъявите нам списки в данный момент проживающих, листки учета по форме два, и заодно проверим соответствие наличия паспортов и броней на заселение…
Женщина неожиданно быстро успокоилась. Заулыбалась даже, демонстрируя природное добродушие.
– Ох, Господи, напугали как! Сразу бы и сказали. Да меня наши, местные милицейские, почитай, кажную неделю проверяют. А что это вы без Михаила Артемовича пришли?
– Кто таков? – спросил по-прежнему сурово Шестаков.
– Да наш же оперуполномоченный. Он у меня и проверяет все списки, и паспорта смотрит, и карточки я ему передаю.
– Он – ваш. А мы – из Москвы. Вот сейчас и разберемся, как вы тут с ним бдительность проявляете.
И, тоже мгновенно сменив амплуа, нарком превратился в любезнейшего, по провинциальным нормам, бонвивана, только что не попытался ущипнуть дежурную за пышный, едва помещающийся на стуле зад.
– Тебя зовут-то как, красавица? А то разговор у нас пошел наперекосяк сразу. Мы ж тебе не звери, работа у нас такая. Велено проверить, мы и проверим. Давай все списки, все паспорта на стол, посмотрим, потом и чайку можно попить, если угостишь, и чего покрепче тоже. Есть где закуски взять?