Боль свободы
Шрифт:
От горя впервые в жизни грудь пронзает острой болью. Даже биения сердца не чувствуется. Рот открывается, но не получается вздохнуть, лицо стягивает, веки накрывают глаза против воли ума, да и сам ум постепенно утопает в тягостном осознании самой жуткой утраты, утраты последней надежды, теплившейся в сердце слабой искрой жизни.
Лицо корчится и сжимается, глаза начинает жечь, а сухость в носу и в глотке обращается невыносимой болью, хотя вздохнуть до сих пор не получается. Сейчас из глаз должны ручьем ударить слезы, должны прошибить таким фонтаном, что им придется вытянуть из организма последние капли жидкости. Глаза
Да и нет в уме никаких желаний. Нет никакого ума, нет никакого сознания, есть только эта жгучая боль в глазах, из которых пытаются рваться слезы, но у организма просто не хватает сил, чтобы им позволить. Даже поломанная нога, лежащая неудобно оттого, что приходится стоять на коленях, сейчас не пытается отвлекать болью.
Даже и ругаться не хочется. Кислота. Он кислоту, говорил палач, не выдерживает. Только ее. Кислоту, которая на этой чертовой планете течет реками, окрашивая камни в необычный цвет, которая поднимается из земли в древесных жилах, которая наполняет растения соком. Только ее армейский комбинезон не выдерживает.
Больше ни единой мысли. Все кончено. Точка. Нет здесь никаких лазерных тараканов, их и не нужно. Кто бы ни оказался на этой планете, он не проживет и неделю, потому что раньше умрет от жажды.
И вдруг, в стороне раздается шорох. Если бы только бы к этому моменту все силы не исчерпались, если бы их хватило просто на то, чтобы разрыдаться, то смерть пришла бы уже скоро. Не смог бы тогда слух уловить этот шелест, доносящийся со стороны высокого кустарника за границей леса, да и еще раньше плачь отчаявшегося инопланетянина спугнул бы небольшого жителя Асумгарда, копошащегося по своему обычаю в растениях, бредя давно заученной тропой.
Взгляд снова живет, снова бьется сердце, уже не жалея остатки сил и рискуя ослабеть и встать, но сейчас прогоняя кровь, чтобы живое еще сознание могло понять, что происходит, и отыскать способ выжить, когда его, казалось, злая судьба уже не оставила.
Даже подняться на ногу оказывается легче, чем в прошлый раз. Впереди, за высокими кустарниками, там где должен оканчиваться высокий лес, и где должна начинаться красная пустыня, что-то копошится.
Лес молчит. Жаркие лучи солнца будто рассеивают звуки, и потому легко отличить странное шуршание, слышное из-за кустов. Даже журчания кислотной реки почти не слышно, оно попросту игнорируется слухом, будто его вовсе нет.
Приходится осторожно пробираться через кусты, стараясь не напугать и не привлечь того, кто шуршит по другую сторону заросшей стены растений. И, пожалуй, было бы разумнее скорее уйти, чтобы не нарваться на разъяренное животное, но разум уже вырисовывает в подсознании сотню разных возможностей, которые сулит появление живого существа.
В первую очередь, зовет жажда. Если только это не ветер, если только не обман слуха, если там действительно есть какой-нибудь зверек, и если получится его как-нибудь поймать, то можно напиться крови, хотя бы ее. Пусть даже рискуя заболеть всеми теми болезнями, которые может носить в своем теле инопланетное животное, обитающее здесь, на Асумгарде, на этой адской планете, только бы утолить хоть на час эту жгучую, до боли мучительную жажду.
А заросли, как назло, гуще, чем там, где остался гореть костер. Лишь бы он не погас раньше, чем удастся вернуться. Хотя и об этом сейчас ни единой мысли, весь организм собрал последние силы, даже боль стала утихать, чтобы можно было высунуться из кустов, не напугав животное, и узнать, готовит ли судьба подарок, или же там, за кустами ждет очередной пинок, который уже окончательно растопчет слабое, бьющееся из последних сил, усталое сердце.
Слабые руки не могут осторожно раздвигать пышные листья и стволы растений. Кроме того, приходится осторожничать, боясь обжечься их соком, впитанным из этой адской земли. А потому никак не получается красться тихо, как ни старайся. Руки то и дело цепляются, хлопает какой-нибудь лист, шуршат ветки и стволы, да еже и шаги получаются жутко громкими, ведь приходится с ноги переваливаться на костыль, припрыгивая.
Остается лишь ругаться на себя в мыслях, даже не ругаться, а испытывать чистый гнев, не испорченный словами и мыслями, одно лишь голое чувство ненависти и злобы к слабости, к невозможности владеть ослабшим телом, движения которого давно уже, наверное, спугнули животное, если здесь, на этой чертовой планете может выжить хоть одно живое существо.
Вспоминается неожиданно червяк, выглянувший на миг с листика. Такая маленькая деталь забылась бы мгновенно, встреться этот червячок на родной планете. Сейчас же разум мгновенно схватывает воспоминание за хвост и бросает в цепочку коротких, точных, бьющих выстрелом рассуждений.
Если есть червяк, значит есть и тот, кто его съест. Птица, или насекомые. Если так, должны быть и животные. Впрочем, рассуждения все равно едва проявляются лишь парой зазвучавших в уме слов и только, а в следующий миг рука отодвигает листочек, и взгляду открывается самая неожиданная, самая прекрасная, картина, какую нельзя было пожелать.
Небольшое, толстое, неповоротливое животное с голой кожей, стоящее на трех лапах, при помощи третьей лапы как раз в этот миг нагибает большую чашу продолговатого листа на толстой ножке, а из цветка в широко разинутую, клыкастую пасть животного маленьким ручейком стекает живительный сок.
Рот начинает тут же глотать воздух, глядя на то, как животное пьет сок растения, накопившийся в цветочной чашечке. Зверь обходится с ним неуклюже, но осторожно. Свободно он убирает лапу и отпускает цветок, не став гнуть его ножку еще сильнее, и чашечка, не растратив даже половину соков, выпрямляется обратно, а животное отправляется к следующему цветку.
Кажется, зверь даже не обращает внимания на шорохи. Хотя, он, наверное, просто и не ждет здесь кого-то встретить. В округе нет ни единого зверя, да и этот попался одним только чудом. За то же время на любой дикой планете галактики можно было бы встретить уже десяток существ, шныряющих по округе, а здесь только этот спокойный, неповоротливый зверь.
Он непременно должен был слышать шорохи, но даже не обратил на них внимания. Рука начинает тянуться к закрепленному на поясе ножу, но замирает. Взгляд, кровожадно таращась на спокойное животное, вдруг на миг всего уходит в сторону, как тут же застывает на цветочной чашке.
Горло начинает драть так сильно, будто оно уже пытается от жажды высосать хоть каплю жидкости из воздуха. От разбушевавшегося сердца, пробуждается тяжелое дыхание, которое хрипом сопит в пересохшей глотке, иссушая и так потерявшее всю влагу горло.