Болотные огни(Роман)
Шрифт:
— Просто они говорили об этом как о деле решенном.
— Что-нибудь из этого их разговора вы помните?
— Они говорили, что теперь уже так не работают, что теперь «на два аршина под землей — и всё».
— Понятно.
— Кроме того, они пели какую-то контрреволюционную песню. Кто-то из них сказал: «Споем, пока мы не стали правоверными».
— Ах вот как. И тут же заговорили про инженера?
— Да, помнится, разговор шел так.
— Это очень интересно.
Вспоминая и стараясь ничего не пропустить и передать все возможно точнее, Милка сидела выпрямившись и старательно моргала.
— А теперь о самом главном. Сейчас вы повторите все, что говорили об инженере.
— Это был отрывистый разговор, и все с угрозою, — медленно говорила Милка. — Левка сказал, что разговаривал о нем со своей мамой. Он, кажется, страшно носится со своей мамой, знаете.
— Я ее даже видал. Дальше.
— Потом кто-то сказал, что инженер красив, а потом кто-то, знаете, с такой издевкой, кажется сам Левка, сказал: «Пока красив». А потом еще кто-то: «Возьмем, значит, инженера за хобот». А потом: «Вот живет человек, никого не трогает и не подозревает, какая роль ему в пьесе приготовлена».
— Даже так. И больше ничего?
— Кажется, ничего.
Правда, у Милки все время было такое чувство, что она забыла что-то очень важное, но она не могла вспомнить — что.
— Последний вопрос, Людмила. Если бы я вас попросил повторить этот ваш разговор для протокола или, скажем, на суде, вы бы повторили?
Милка ничего не ответила. Она даже и не думала в этот миг. Просто она видела, как мать ее, одна, совсем одна, идет по улице поселка. Не сидеть же ей дома, да и дом сейчас ни для кого не спасение, придут и домой.
— Я понимаю, что это дело нелегкое, — сказал Берестов. — Подумайте — я не тороплю вас. Только помните — решать придется вам самой, никто здесь вам помочь не сможет. Суток на размышления вам хватит?
Милка машинально кивнула головой.
Легко сказать — сутки на размышление. Что можно решить за сутки, если ничего не изменилось и сам вопрос остался таким же неразрешимым, каким был?
Милка ходила по комнате — она остановилась в городе у родственницы — от окна к столу и обратно.
Они думают, что мне страшно умереть. Вот уж неправда. Как покойно, как тихо, как славно было бы теперь ничего не видеть, не слышать и не помнить. Главное — не помнить. Ни леса, ни этих позорных встреч, от которых теперь жжет душу. Если можно было бы уснуть и не просыпаться! Только не хочется, чтобы было больно. А если снова встретить убийц с глазу на глаз и ждать, и знать, что эти не пожалеют?
Нет, страшно, страшно! Лучше не думать.
Обратиться за помощью в розыск? Так ведь там даже Ленку не уберегли. Да не все ли теперь равно, Александр Сергеевич мертв, его не воскресишь.
Сцепив пальцы, ходила она по комнате.
Да, он погиб. И не только погиб, но опозорен и оклеветан, и скоро Левка, который его убил, будет выступать на суде. А она, Милка, не скажет ни слова. Сходи на кладбище, спроси у Ленки, что бы она сделала на твоем месте? Неужели она стала бы молчать? Да ни за что на свете!
Но самого главного опять она себе не сказала. Она только по-прежнему видела все одно и то же: как мать, одна, идет по поселку. Идет медленно и ничего не знает. Когда она устала или несет что-нибудь тяжелое, она всегда немного косолапит.
Нет, нет, никогда ни на каком суде выступать она не будет! У нее один-единственный долг: сберечь и защитить мать — кроме нее, никто этого не сделает, никому в целом свете ее мать больше не нужна, только ей. Пусть все летит к черту!
Ах, до чего же нехорошо на сердце! Да, Берестов оказался прав: решать придется самой, никто за нее этого не сделает. Если бы ей нужно было решать одну лишь собственную судьбу!
Настал день, а Милка была так же далека от решения, как и накануне вечером.
— Что же вы надумали? — спросил ее Денис Петрович.
— Я решила, — неожиданно для себя и с ужасом в душе сказала она.
— И что же вы решили?
Она ответила со всей торжественностью, какую подсказывала ей молодость, чувство опасности и сознание ответственности минуты.
— В память Александра Сергеевича я это сделаю.
— В память? — удивленно повторил Берестов. — Ах, да, вы ведь не знаете: Александр Сергеевич жив.
— Ну что вы смотрите на меня, словно это я встал из гроба? — улыбаясь говорил Денис Петрович. — Да, да, Дохтуров жив. Не так чтобы очень здоров, но жив вполне.
Милка ничего не могла сказать. Ей хотелось плакать, слезы копились в глазах, и она старалась изо всех сил не моргать, чтобы они не полились разом.
— Ладно. Не старайтесь, — сказал Денис Петрович. — Я на вас смотреть не стану. Лучше послушайте, как все это произошло. Он лежал тогда совсем как мертвый около рельсов. Я сам думал, что он мертв. Вообще же никто ничего не мог тогда понять. Видели только, что путь минирован в двух местах и что тут же лежит убитый диверсант. Пока мы с нашими ребятами исследовали все это дело, к толпе приковылял старый доктор, который тоже ехал в этом поезде. Не обращая на нас никакого внимания, он стал слушать сердце убитого, и, представьте себе, мохнатое его ухо расслышало слабое биение. Ничего нам не сказав, он приказал перенести Сашу в поезд, в санитарное купе. Здесь часа через четыре он добился каких-то признаков жизни. Сейчас Дохтуров в городской больнице. Я знаю, разнесся слух о его смерти, мы не опровергали его, он нас даже устраивал.
— Кто бы мог поверить такому счастью? — воскликнула Милка.
— Он в городской больнице только потому, — продолжал Берестов, пристально глядя на Милку, — что у нас в городе нет тюремной.
Она совсем забыла, что инженер, оставшись жить, должен был еще отстоять эту свою жизнь.
— Что ему грозит, если не удастся доказать его невиновности?
— Расстрел, — твердо сказал Денис Петрович. — Где вы сейчас работаете?
— Пока нигде.
— Вот те раз! Кругом нехватка в сестрах милосердия, каждая на вес золота, а она… переживает. Может быть…