Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
– Уважать надобно любые нравы и вкусы, – говорила она.
Так как усадьба стояла на отшибе, то и колодец был у них во дворе свой – чтоб к общему не ходить; там никогда не переводилась вкусная и чистая, холодная вода. Однажды зимним утром Рамут, расчистив крыльцо от выпавшего за ночь снега, захотела напиться; мороз был хороший, и руки прилипали к стальной дужке ведра. Вытаскивая его, Рамут краем глаза приметила: кто-то входил во двор. Кто-то высокий, в чёрном...
– Красавица, дай напиться, – услышала девочка.
Голос – холодный, как клинок на морозе. Мужской или женский – не поймёшь. Поскрипывая по снегу
– Не поздороваешься?
– Здр... Здравствуй, господин. – Язык девочки прилипал к нёбу, как только что – руки к дужке ведра.
Жёсткие губы воина с пронзительными глазами чуть покривились в усмешке – одним уголком.
– «Господин», – хмыкнул он. – Совсем, что ли, не узнаёшь?
Сильные руки подхватили Рамут, и страшные, снежным бураном выстуживающие душу глаза оказались совсем близко – до обморочной слабости, до колкой боли под сердцем. Девочка зажмурилась, ощущая ладонями холодную сталь доспехов, а щекой – тёплое дыхание гостя.
– Посмотри на меня. – Короткий, отрывистый приказ кольнул сердце иголочкой.
Рамут не могла заставить себя разомкнуть веки и снова встретиться взглядом с этими пугающими глазами. Сердце совсем зашлось в груди, а морозный воздух резал горло. Девочка закашлялась.
– Открой глаза. Ну? – Снова приказ, уже более нетерпеливый. Неповиновение грозило леденящей опасностью...
– Не убивай меня, господин, прошу тебя, – пискнула Рамут еле слышно, вжав голову в плечи и по-прежнему не открывая зажмуренных век.
Её щеки коснулся вздох.
– Никто тебя не собирается убивать, глупая козявка.
Это слово – «козявка» – прорезалось из глубин памяти светлой искрой, и глаза Рамут распахнулись сами навстречу разящей стали этого непереносимого взора. Воин смотрел без улыбки, пристально, и острие его взгляда пластало душу Рамут на лепестки.
– М-м... – только и смогли промычать слипшиеся губы девочки.
Не спуская её с рук, воин прошёл в дом. Младшие сыновья Бенеды мыли полы, старший муж растапливал камин. При виде гостьи он поднялся с корточек.
– Здравствуй, Северга. В отпуск?
Воин молча кивнул и опустился в кресло. Рамут оказалась зажатой между его коленями. Стащив перчатки, он уже открытыми, тёплыми ладонями взял лицо девочки и опять обжёг леденящим взором.
– Ну, может, так оно и лучше, если ты не станешь привязываться ко мне, – загадочно проговорил он. – Ладно, ступай.
Ощутив свободу, Рамут убежала под лестницу и вскарабкалась на сундук с домашней утварью. Из этого относительно безопасного места она могла исподтишка наблюдать за женщиной-воином по имени Северга. Это имя, чёрный плащ, а ещё
– О, вот это очень кстати. Мороз такой, что кишки в ледышки превращаются.
– Ага, зима нынче суровая выдалась, – поддержал разговор о погоде квадратно-кряжистый, темнобровый и сероглазый старший муж хозяйки дома. – И снега много. Но это – к урожаю.
Севергу урожай, очевидно, мало волновал. Она спросила:
– Тётя Беня – как? Здорова?
– А что ей сделается? – хмыкнул Дуннгар. – К соседям вот отправилась, роды принимать.
– М, – кивнула Северга. – Понятно. Всё тут по-старому, значит.
– Точно так, – поклонился Дуннгар. – Живём, хлеб жуём. Доченька вот твоя подрастает. В Бенедином искусстве костоправном уже кое-что смыслить начинает. Видит недуги костяные.
Рамут под лестницей замерла, сжавшись в комочек: неужели этот вынимающий душу взгляд, полный смертоносной остроты, снова обратится на неё? Нет, обошлось. Северга знаком попросила ещё выпить, и Дуннгар вновь наполнил чарку.
– Обед скоро будет, – счёл он необходимым сообщить. – Госпожа Бенеда велела её не ждать сегодня, ежели роды затянутся.
– Вы не обращайте на меня внимания, – кивнув, проронила гостья. – Занимайтесь своими делами. Я посижу пока, отдохну.
– Может, разоблачишься от доспехов-то? Удобней отдыхать будет, – услужливо предложил Дуннгар. – Будь как дома.
– Благодарю.
Северга поднялась, сбросила плащ на его руки, и он бережно повесил его на гвоздик, поближе к теплу камина – чтоб просыхал. Под доспехами у неё была чёрная приталенная куртка-стёганка, из-под горловины которой виднелся кружевной воротничок рубашки – некогда белый, а теперь засаленный до желтизны. Несмотря на это, чувствительный нос Рамут не уловил от неё той жуткой вони, которая обычно исходила от воинов, не мывшихся порой месяцами. Северга принялась цедить хмельное из чарки медленно, задумчиво глядя на огонь, а Дуннгар вернулся к своим хлопотам. Проходя мимо лестницы, он увидел Рамут и нагнулся.
– Ты чего тут? Пока госпожа Бенеда в отлучке, ты ж за хозяйку у нас... Мне недосуг, обед подавать надо, а ты иди, займи разговором гостью, что ль. – Дуннгар принялся мягко спроваживать Рамут с насиженного местечка, похлопывая и подталкивая. – Ну-ну... Ты чего оробела? Матушка ведь это твоя. К тебе она приехала, не к нам же! Мы-то ей на кой сдались? Даже не родня... К тебе, кровинке своей. Давай, давай, вылазь.
Как девочка ни упиралась, он всё же вытащил её из укрытия, и Рамут очутилась на неуютном, открытом пространстве гостиной. Недоумение повисло неловким грузом молчания: оказывается, матушка приехала к ней... Что же теперь делать с этой странной и страшной, непостижимой ни уму, ни сердцу гостьей? О чём разговаривать, если даже от одного её взгляда душа Рамут уходила в пятки? Если в присутствии Дуннгара было ещё сносно, то теперь, оставшись с Севергой наедине, юная навья совсем утонула в холодящей растерянности. Она присела на краешек другого кресла.