Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
– Никогда так не делай! – сверкая побелевшими, как ледышки, глазами, рявкнула Северга.
Этим рыком Рамут сдуло с ног. Повалившись на дорожку, она сжалась в комочек; ей померещилось, что снег под нею стал мокрым и жёлтым – не иначе, с ней вышла та же неприятность, что и с Гудмо. Впрочем, так ей лишь показалось. В следующий миг она оторвалась от земли, подхваченная Севергой, а ухо ей тепло защекотал шёпот:
– Не делай так, потому что я могу жестоко отомстить.
И Рамут с визгом полетела в самый большой и пышный сугроб. Толщина снега была огромной, и о землю она, конечно, не ударилась, но
– Ладно, это твоя работа. Продолжай.
Улыбка Рамут уже была готова угаснуть, а хохот умереть под рёбрами, так и не родившись, но Северга, направляясь по дорожке к дому, обернулась через плечо и подмигнула. С неулыбчивым ртом и каменно-суровым лицом, но подмигнула! Она скрылась в доме, а Рамут, обессиленная, но счастливая, рухнула и растянулась поперёк дорожки. Сегодня был великий день. И последний день отпуска матушки.
Рано утром юная навья проснулась от тоскливой пустоты в груди. За окном темнело морозное звёздное небо с воронкой, бесприютно простираясь над матушкиной дорогой в неизвестность. Острыми когтями в сердце впилась боль: переступив порог дома, она могла уже никогда не вернуться – как отец. Охваченная всеобъемлющим отчаянием, Рамут выскочила на лестницу в ночной рубашке и босиком.
Северга, уже с мешком за плечом, вложила тётушке Бенеде в руку увесистый, туго набитый кошелёк. Костоправка нахмурилась.
– Это ещё зачем?
– На девочку, – ответила Северга. – Ты ведь за свой счёт её кормишь-поишь.
– Она как-никак родня мне – племяша Гырдана дочурка, – отрезала Бенеда, возвращая кошелёк. – Не объела она меня, не опила. Так что оставь свои кровавые деньги себе.
На скулах Северги заходили суровые желваки, в глазах замерцал зимний блеск. Задели её, наверно, тётушкины слова, но в ответ она ничего не сказала. Дуннгар, стоявший тут же, осмелился супругу поправить:
– Не кровавые, матушка, а кровные. Разница есть.
На правах старшего мужа он иногда перечил жене, вставляя своё мнение; младшие за это получили бы, самое меньшее, подзатыльник, а Дуннгару сходило с рук и не такое. К нему знахарка прислушивалась, звала его «отец» и относилась дружески. Сейчас она ему лишь бросила мрачно и досадливо:
– Цыц. – И, заметив на лестнице Рамут, вздохнула: – Ты уж не обижайся на матушку, родная... Не хотела она тебя будить. Прощаться – дело тягостное.
– Не надо оправданий, тёть Беня, – сказала Северга, вскидывая и поворачивая голову в сторону девочки.
В комнатах было тепло, но на лестнице всегда почему-то гуляли сквозняки. Рамут трясло – то ли от зябкого веяния в спину, то ли от выдирающей нутро когтями тоски. Могучими лапами драмаука стискивало грудь эхо слов: «...тем меньше будет боли, когда вам принесут весть о том, что я убита...» «Убита» тупым ножом втыкалось под сердце.
– Ну, что ж вы обе столбами-то встали, а?! –
Матушка не спешила выполнять её пожелание-приказ, просто смотрела на Рамут – как всегда, неулыбчиво и испытующе. Прижатая к её груди, девочка до душевной крови, до нервного изнеможения насаживала себя на стальной штырь взгляда. Она отбрасывала все свои «боюсь» и «не могу выносить», ведь это мог быть последний раз, когда она видела эти глаза – страшные, но родные. Так уж выходило, что других у неё не было. Дрожь усиливалась, тряслись теперь даже губы, и ими Рамут неловко ткнулась в прохладную щёку матушки.
– Если уж целуешь – целуй по-настоящему, – сказала Северга.
Рот Рамут сплющился под сухими сомкнутыми губами, твёрдыми, как каменный край колодца. Это и обжигало, как глоток хмельного, и повергало в холод отчаянного, прощального надлома. Рамут в первый миг захлебнулась, провалившись в омут онемения.
– Только так. – Нет, голос матушки не дрогнул, просто осип. Не от чувств ли? Нет, это хмурое, как серые скалы, лицо и эти ранящие до крови глаза никогда не выражали ничего нежного.
Ещё несколько приступов дрожи мучительно дёрнули Рамут – и с её пересохших губ слетело:
– Прощай, матушка...
– Может, ещё и свидимся, – задумчиво проронила Северга. – Ты хочешь этого? Если да, я сделаю всё возможное и невозможное.
Кто-то незримый жестоко перекрутил Рамут горло, искорёжил плечи и грудь, напрочь лишив возможности не только говорить, но и толком дышать. Она пыталась всё выразить взглядом, но, наверно, у неё плохо получалось.
– Ну... Прощай так прощай. – И матушка поставила Рамут на ноги.
– Да хочет она, хочет! И будет тебя ждать! – вскричала Бенеда, воздевая руки. – Ну что ж вы обе за недотёпы-то косноязыкие такие, а?! Толком изъясниться не можете... Сил моих нет на это смотреть!
– Уж какие есть, – хмыкнула Северга.
– Когда в следующий-то раз нагрянешь? – желала знать костоправка.
– Как отпуск снова дадут, так сразу, – коротко бросила матушка.
Рамут только переминалась на босых озябших ногах, глядя ей вслед. «Оглянись, оглянись», – неслось из груди с каждым вздохом. Зимний звёздный мрак был уже готов проглотить Севергу, но на пороге она обернулась. Её губы не дрогнули, храня суровое молчание, но глаз подмигнул кратко и быстро, почти незаметно... И тугие цепи на сердце Рамут лопнули, а по жилам заструилось тепло.
Часть 2. Дочь врага
С тёмного вечернего неба валил крупными хлопьями снег, отделка зданий излучала молочно-серебристый свет, и городские улицы окутала зимняя сказка. Поскрипывая сапогами по пушистому покрывалу на мостовой, Северга в чёрно-красном мундире шагала под снегопадом. Золотые канты и галуны на её форме мерцали, блестели голенища сапогов, а горло обнимал жёсткий воротничок с белым шейным платком. Чёрный плащ развевался и мрачно колыхался, и его край приподнимала парадная сабля. Под мышкой навья несла широкую коробку со сладостями и ещё две коробочки поменьше – подарки.